Я попал туда в разгар чисто итальянского религиозного праздника: корпорация кузнецов отмечала день святого Элигия. По своему невежеству, я всегда считал этого блаженного угодника покровителем золотых дел мастеров и другом короля Дагобера, которому он давал порой весьма разумные советы по поводу его туалета, но я и не подозревал, что он был когда-то кузнецом. Стяг корпорации, на котором он был изображен разбивающим вывеску своей мастерской, не оставлял у меня никаких сомнений по этому поводу, и мне оставалось лишь выяснить, к какому моменту его жизни относится этот поступок, вдохновивший художника; дело в том, что исполненную святости жизнь Элигия я знал почти целиком — со времени его поступления на службу к начальнику монетного двора в Лиможе и вплоть до его назначения епископом Нуайона, и во всем этом мне не удавалось найти ничего, что могло бы соответствовать картине, находившейся у меня перед глазами. Так что я обратился за разъяснениями к станционному смотрителю, полагая, что лучшего знатока преданий, в которых речь идет о подковах, отыскать невозможно. Вначале мы стали договариваться об оплате экипажа, который должен был доставить меня от Домо д’Оссолы до Бавено; затем, согласившись на цену вдвое больше той, какую он стоил на самом деле, настолько мне не терпелось вернуться к разговору об увиденной мною религиозной процессии, я получил следующие биографические сведения об отце славного Окули. Итак, вот предание, изложенное мне во всей его изначальной наивности и исконной простоте; не стоит и говорить, что я вовсе не ручаюсь за его подлинность.

Примерно в 610 году Элигий, в ту пору молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми, жил в городе Лиможе, расположенном всего лишь в двух льё от Кадий-ака, его родного города; с юности у него проявились большие способности к ювелирному делу, но, поскольку он был небогат, ему пришлось стать простым кузнецом. Правда, он обогатил это ремесло такими новшествами, что в его руках оно стало почти искусством: подковы, которые он ковал и которые ему удавалось изготовлять в три каления[61], были согнуты в удивительно изящную дугу и сверкали, как полированное серебро, а гвозди, которыми он прибивал их к копытам лошадей, были огранены как бриллианты и вполне могли бы быть вставлены, словно драгоценный камень, в золотую оправу; такая искусность в работе, удивлявшая всех, в конце концов воодушевила самого мастера; тщеславие вскружило ему голову, и, забыв, что Господь возвышает и принижает нас по своей воле, он заказал для своей мастерской вывеску, где было изображено, как он подковывает лошадь, и шла надпись, несколько задевавшая его собратьев по ремеслу и совершенно неприемлемая с точки зрения религиозного смирения:

"Элигий, мастер из мастеров, главный среди всех".

Едва появившись, эта надпись вызвала большое волнение, а поскольку Элигий в основном имел дело с заказчиками из купцов, рыцарей и паломников, которые без конца сталкивались у дверей его мастерской, то вывеска заносчивого мастера в скором времени пробудила обиду у кузнецов не только во Франции, но и в других странах Европы. И тогда со всех сторон послышались такие громкие протестующие крики, что они донеслись до рая; Господь Бог, не зная вначале, какова их причина, обеспокоился и посмотрел на землю; взгляд Всевышнего, случайно обратившийся к Лиможу, упал на пресловутую вывеску, и ему все стало ясно.

Из всех смертных грехов Господа Бога больше всего всегда сердила гордыня: именно гордыня восстановила Сатану и Навуходоносора против Всевышнего, и Всевышний низверг одного и лишил разума другого; поэтому Бог уже выбирал способ, каким можно будет наказать новоявленного Амана, но в эту минуту Иисус Христос, увидев, как озабочен его отец, поинтересовался, в чем причина этого беспокойства. В ответ Бог показал ему вывеску; Иисус Христос прочитал ее.

— Да, конечно, Отче, — сказал он, — надпись, и правда, дерзкая, однако Элигий в самом деле искусный мастер; он лишь забыл, что его умение дано ему свыше, но, за исключением гордыни, в нем преобладают добрые начала.

— Согласен, — ответил Господь Бог, — у него прекрасные качества, однако его гордыня высится над ними всеми, так же как кедр высится над иссопом, и она заставит их зачахнуть в своей тени. Ты же прочел: "Элигий, мастер из мастеров, главный среди всех"? Это вызов не только человеческому умению, но и небесной власти.

— Что ж, Отче, пусть небесная власть ответит ему добротой, а не суровостью; вы ведь желаете обращения виновного, а не его смерти, не правда ли? Так вот, я возлагаю на себя обязанность обратить его.

— Гм! — промолвил Господь Бог, покачав головой. — Ты берешься за неприятное дело.

— Вы даете мне свое согласие? — продолжал Иисус Христос.

— Ты не добьешься успеха, — ответил Господь Бог.

— Позвольте мне все же попытаться.

— И сколько времени ты у меня просишь?

— Двадцать четыре часа.

— Согласен, — сказал Всевышний.

Иисус, не теряя времени, снял свои божественные одежды, облачился в наряд подмастерья и, соскользнув вниз по солнечному лучу, спустился к воротам Лиможа.

Он тотчас вошел в город, держа в руке посох и приняв вид человека, прибывшего издалека, а затем направился прямо к дому Элигия; тот в это время ковал и приступал уже к третьему калению.

— Да пребудет с вами Господь, хозяин! — поприветствовал его Иисус, войдя в мастерскую.

— Аминь! — ответил Элигий, не взглянув на него.

— Мастер, — продолжал Иисус, — я обошел всю Францию и повсюду слышал о твоем умении, а потому, решив, что только ты можешь показать мне нечто новое…

— Да уж! — воскликнул Элигий, бросив на него быстрый взгляд и продолжая ковать железо.

— Согласен ли ты взять меня в подмастерья? — смиренно продолжал Иисус. — Я пришел предложить тебе мои услуги.

— А что ты умеешь? — спросил Элигий, небрежно бросив подкову, по которой он только что ударил в последний раз молотом, и отложив в сторону клещи.

— Ну, — продолжал Иисус, — я умею ковать и подковывать, как мне кажется, не хуже любого другого на свете.

— Без исключения? — высокомерно переспросил его Элигий.

— Без исключения, — спокойно ответил Иисус.

Элигий рассмеялся.

— Что ты скажешь об этом? — вновь заговорил Элигий, снисходительно указав Иисусу на только что законченную подкову.

Иисус посмотрел на нее:

— Скажу, что сделано неплохо, но полагаю, что можно сработать и лучше.

Элигий едва сдерживал смех:

— И сколько раз ты будешь прокаливать такую подкову?

— Один раз, — ответил Иисус.

Элигий рассмеялся: как мы уже сказали, ему приходилось прокаливать подкову трижды, а другим — пять или шесть раз, и он подумал, что этот подмастерье сошел с ума.

— А не хочешь показать мне, как у тебя это получится? — с насмешливым видом спросил он.

— Охотно, мастер, — ответил Иисус, спокойно поднял клещи и, взяв лежавшую возле наковальни заготовку из сырого железа, положил ее в кузнечный горн.

Затем он сделал знак Окули, и тот принялся тянуть веревку кузнечных мехов.

Огонь, погасший было под углем, загорелся маленькими голубыми язычками; засверкали миллионы искр, и вскоре окрасившееся в красный цвет пламя охватило предложенную ему пищу; время от времени умелый подмастерье опрыскивал водой горн, который, на мгновение почернев, почти сразу же обретал новую силу и более яркое горение; наконец, жар в горне стал казаться расплавленной массой. Через мгновение эта лава побледнела, настолько прогорел весь пылавший до того уголь, и тогда Иисус достал из горна почти белую железную заготовку, положил ее на наковальню и, поворачивая ее одной рукой, а другой колотя по ней молотом и обрабатывая ее, сумел за несколько ударов придать ей такую форму и такую законченность, каких Элигий вряд ли смог бы достичь. Все было сделано так быстро, что несчастный мастер из мастеров не увидел ничего, кроме огня.

— Вот! — сказал Иисус Христос.