Вот тогда-то и всполошился честолюбивый Биркин. Всё кругом учинялось помимо него. И стряпчему было невмоготу уступить первенство: дело, которое он замышлял, должно вершиться только им и никем другим. Преодолевая неприязнь к мужицкому старосте, Биркин сам заявился в земскую избу.

Уже давно свечерело, башни и прясла кремля окутались густыми сумерками, темь слила воедино тесные торговые ряды, а Кузьма с Болтиным всё ещё сидели за столом, толкуя о своих заботах: они ожидали посланцев из Арзамаса от смолян, которые могли прибыть с часу на час.

Войдя к ним, стряпчий невольно покривился: обожгла самолюбие дружеская близость столь разных по достоинству людей. Однако его улыбка из презрительной мигом обратилась в приветливую, и он протянул через стол замусоленный, потрёпанный свиток.

   — Разрядные списки. Вам без них туго станется. А у меня тут поимённо всё наличное дворянство уезда. Не пропадать же трудам втуне.

Неузнаваем был Биркин — само вежество и благочиние. Кузьма сперва насторожился, нет ли подвоха, но, вспомнив совет Пожарского воспользоваться помощью опытного стряпчего, не стал вникать, почему внезапно переменился заносчивый недоброжелатель.

   — Удружил ты нам, Иван Иваныч, на совесть, — мягко сказал он. — Пра, обнадеялися уж. Честь и хвала тебе. Садись-ка с нами, помудруем. С твоей разумной головой дело куда спорее двинется.

Нисколько не лукавя, Минин польстил стряпчему. Довольный таким оборотом, Биркин примостился рядом с Болтиным и, видя, что беседники сидят в распахнутой одежде, вольно, тоже расстегнул верхние пуговицы кафтана. Будто бы тем хотел показать, что чиниться не намерен и будет блюсти равенство. И правда, в чужой монастырь со своим уставом соваться не след.

   — Незадача, язви её, с войском-то покуда, — открыто поделился Болтин со стряпчим своей досадой.

Его пружинистому ладному телу неудобно было за столом, вскочить бы да в седло, и Болтин, ясноглазый, сухолицый, упирался в стол руками, словно порывался оттолкнуть его. Стряпчий про себя самодовольно отметил: в сече дворянчик может быть и первым, а в хитроумных делах едва ли.

   — Да, незадача, — повторил Болтин. — И полтыщи служилых с уезда не набирается, а и те полтыщи, правду молвить, с челядью. Вывелися люди. Впору наёмну силу с порубежий кликать.

   — Велик ли оклад служилым сулите? — уводя успокоенный взгляд от Болтина, полюбопытствовал Биркин, обратившись к Кузьме.

   — По известной мере. Такожде.

   — Не прельстятся служилые. У всех нужда выше головы. А траты непосильны. А цены высоки. Гораздо больше надобно...

В тусклом колеблющемся свете единственной свечи плоское совиное лицо стряпчего обрело мягкость и не казалось зловещим. Говорил Биркин толково.

   — Ладно, — кивнул Кузьма. — Лучшим, что в полках будут, и по тридесят рублёв потщимся наскрести, иным — вполовину того.

   — Ого! Твоя казна, староста, обильней царской.

   — Не моя она — мирская.

   — Пусть мирская, — постарался скрыть Биркин своё недовольство укорной для него щепетильностью Кузьмы. — С ней мы и Волгу вспять поворотим.

Втроём они склонились над списком, советуясь, куда прежде всего рассылать нарочных. И уж тут Биркин цепко взял вожжи в свои руки, немало подивив Кузьму с Болтиным изрядными познаниями. Все поместья и все дворянские семьи, вплоть до недорослей, были ему ведомы. Нет, не напрасно его ценил Ляпунов. Замечая одобрительные взгляды, Биркин ещё боле поосвоился, стал держать себя увереннее. И уже начальственная строгость пробилась в его тонком голосе.

Но тут их прервали. Пламя свечи резко метнулось от сквозняка. Через порог переступил Бессон, а за ним его кабацкий знакомец. В сенях слышался шум. Верно, туда завалилось ещё несколько мужиков.

Ни Бессон, ни его приятель не скинули шапок, не поздоровались. Оба были угрюмы и важны, словно явились грозный суд вершить.

   — Чего тебе приспичило, брательник, в таку поздню пору? — строго обратился к Бессону Кузьма. — Пить надобно мене.

   — Аз пью квас, — с небывалой непокорностью ответил Бессон, — а коль вижу пиво, не пройду его мимо. До тебя слово есть.

   — Ну молви. Токмо нынче не до полушек.

   — Нужда мне в твоих полушках! — оскорблённо дёрнул плечом Бессон. — Ты б своих сподручников выметал отселе.

   — Что?! — вскричал, вскакивая, Биркин. — Да ты поплатишься, холоп!

Болтин сжал рукоять сабли. Минин подобрался, как всегда в миг опасности либо сдерживаемого гнева.

   — Оставь их, пущай послушают, — снизошёл товарищ Бессона.

Как верный пёс, тот покорно отступил к двери.

Напуская на себя важность, незнакомец шагнул к столу. Опушённый лисьим мехом зимний кафтан тесно охватывал крутую грудь и был явно с чужого плеча. Круглая, похожая на Мономахову, тоже с лисьей опушкой шапка нависла над усмешливыми навыкате глазами. Окладистая борода тщательно расчёсана. То ли торговым гостем, то ли заезжим вельможей хотел себя выставить чужак с присутуленной по-крестьянски спиной.

   — Я царёв кровник, — громогласно объявил он.

Минин от этих слов нахмурился, Болтин захохотал, Биркин схватил и поднял свечу.

   — Царёв? Вроде староват, — сказал, пристально вглядываясь в нового самозванца, Кузьма. — Прежни, вестимо, моложе были.

   — Да побожуся, истинно царёвой крови Ерофей-то Егорыч, — подал голос от двери Бессон. — Мне его житие ведомо. Неча и допытываться.

   — А всё ж занятно, — загорелся вдруг Биркин, который хоть и оплошал когда-то с Тушинским вором, но старый зуд, как видно, ещё был силён: тянуло на падаль.

   — Выкладывай, чего там! — с высокомерной усмешкой распорядился Болтин, не снимая, однако, руки с испытанной сабли.

   — Тебе перву повелю башку срубить, — пригрозил ему корявым перстом новоявленный царский отпрыск и, степенно помолчав, с медлительностью, достойной высокого рода, завёл, как по-писаному: — У злокозненного ирода Грозного был брат, коему и прихожуся сыном...

   — Нескладно врёшь, не было брата у Грозного, — не сдержался-таки Болтин.

   — Аль уймите его, — сурово указал на упрямого насмешника самозванец, — аль свою стражу призову.

   — Не перечь, Ждан Петрович, выслушаем сперва, — попросил Кузьма Болтина.

   — Верно, верно, — поддакнул навострившийся Биркин.

Самозванец опять степенно помолчал и принялся за рассказ сначала:

   — У злокозненного ирода Грозного был брат, коему и прихожуся сыном. Грозный рождён от второй жены царя Василия Иваныча, блудницы Елены Глинской, и кровь в нём не царска, понеже спуталась бесовка с гнилым Овчиной-Телепнёвым, от коего и понесла. А яз царя Василья внук законный, отец мой от первой его жены нарождён, Соломонии. Ради обольстившей его змеи Глинской дед сослал Соломонию в Суздаль и заточил в монастырь. Там и явился на свет от неё отец мой Георгий. Утаили его монашки, выходили. Да на беду лютую! Ставши царём, Грозный прознал о брате. Многие лета чинил сыск. Бегал мой отец из края в край Руси, а Грозный опричников на него науськивал. Тверь пожгли, Новгород разорили, тьму людей посекли, искамши. Пымали-таки отца, замучили до смерти. И опричнина опосля того уже без надобности стала. Ох, ведал бы кровопивец Грозный, что не ушёл его брат в могилу без потомства, и мне б не миновать казни!..

   — Складна байка да зело диковинна, — в сомнении покачал головой Кузьма.

   — Бредни! — отрезал Болтин.

Биркин, застёгивая пуговицы на кафтане, с боярской величавостью выплыл из-за стола. Всем надо было показать, что он тут наиважнейший чин. И с назидательной строгостью он выговорил Минину:

   — Никому ты не веришь, староста, оттого и делам помеха. А мне доводилося слышать историю оную. И коли её с толком огласке предать, польза будет немалая. Народ к нам со всей земли хлынет.

   — Пра! — выкрикнул, словно подстёгнутый, Бессон. — За Ерофей Егорычем множество пойдёт. Он тягло сымет, полну волю даст, а казну, что собрана на ополчение, меж неимущими поделит!