Зашелестела переворачиваемая страница, и качнулся зыбкий огонёк свечи. Мело поднял голову, глянул замутнённым взором на раскрытую постель под пышным балдахином, устроенным недавно попечением сердобольной Марины. Старый аскет был донельзя растроган такой заботой и поневоле смирился с неугодным ему роскошеством, хоть оно навязчиво и укорно лезло на глаза. Раньше Мело не давал себе никаких поблажек, не падок был на мирские соблазны, презирал их, а тут даже не обнаружил в себе слабого протеста. Верно, уже одолевала его неумолимая старость, влекла к покою и теплу. Отводя взгляд от балдахина, Мело принахмурился, недовольный собой.

Он поднял занемевшую сухую плоть с жёсткого кресла, взял обкапанный воском подсвечник и через сени прошёл из кельи на двор.

Колюче посверкивающие звёзды, как налитые светом головки раскидистого репейника, нависали над спящей Коломной. Вселенская цепенящая тишина нисходила с небес. Лишь изредка перекликалась стража на стенах, но голоса звучали в беспредельности, словно в голой пустыне, жалко и немощно. Великих пространств им не осилить.

Невдалеке от Мело выступали из тьмы маковки чуждых ему церквей, и всё тут окрест было для него чуждым. А что же и где родное, если он вечный странник, вечный пилигрим? Там, где ему довелось родиться, никто его давно не ждёт. Даже священное для каждого католика место — тот клочок земли у мутных вод Тибра, на котором воздвигнут Ватикан, сердечно не притягивало его. Избавляясь от мирских страстей, Мело лишился всяких земных привязанностей. Только один холодный рассудок руководил им. Влечение к домашней устроенности — минутная слабость.

Мело, не отрываясь, смотрел вверх. Холод бездн, в которых терялись звёзды, небесная мощь бесконечного пространства манили его. Там хранилась великая тайна бытия. Там был Бог.

— Деус омен овертат![78] — слетело с закаменелых суровых губ старого монаха.

Утром отец Мело был у Мнишек. Перед его появлением Марина довела до слёз свою услужливую экс-гофмейстерину пани Варвару Казановскую, с которой перебирала ворох платьев, сетуя, что ей не во что обрядиться, и встретила наставника с ещё не унявшимся сердцем.

Мело пришлось ждать, когда успокоится гордячка, не прекратившая считать себя царицей, и он принялся разглядывать богатую вышивку на дивной пелене, что небрежной рукой была накинута на стол в передней палате. Тонкая бесподобная вязь въяве опровергала распространяемую в западных странах молву, что Московия — земля варваров. Но ни сном ни духом не ведал умудрённый монах, что искусные узоры на шёлковой ткани были вышиты бабкой Ивана Грозного Анной Глинской полтора века назад. Однако его привлекли не древность и красота рукоделия: он пытался отыскать смысл, сокрытый в переплетении нитей. Разгадка не давалась. Слишком велико было различие между символами, что украшали пелену, и теми, что сызмалу постигал Мело в костёлах. Его расчётливому рассудку был недоступен чувственный цветистый язык славянского узорочья.

В конце концов Мело оставил пустое занятие и обратил взор к стоящей у настенного распятия Марине. Шляхтянка уже пришла в себя.

Ведовски завораживающим тихим голосом наставник стал внушать ей, что она любыми ухищрениями призвана Божьим провидением понудить Заруцкого на заключение союза с Ходкевичем. После всех раздумий ночью Мело видел в том залог успешного миссионерства в Московии. По его замыслу, Заруцкий должен был отвести от московских стен всё своё войско, чтобы не помешать польскому гетману помочь осаждённым продовольствием и разделаться с ополчением из Ярославля, если оно к тому сроку подойдёт к столице. У Заруцкого нет другого исхода, втолковывал монах, кроме как уступить Ходкевичу, носителю истинной веры в отличие от лихого атамана.

Марина слушала наставника с удивлением и недовольством. На меловом её лице начали загораться пунцовые пятна. Это выдавало крайнее расстройство.

— Цо то ест? Не ма сэнсу[79], — заговорила она, подходя вплотную к монаху и оскорблённо глядя ему в глаза.

У Марины не возникало мыслей, что Мело может умышлять против неё какое-то злое дело. Не он ли высказывал желание, чтобы его духовная дочь со своим младенцем поскорее заняла по праву принадлежащий ей русский престол? Тогда Марина споро заменила бы православную церковь на католическую. Наставнику нравилась её решимость. Теперь же он благоволит Ходкевичу. И советует способствовать его намерениям. Но, потворствуя гетману, Заруцкий окажется в изменниках, а сама Марина останется без престола.

Поглаживая край пелены, будто это помогало ему сосредоточиться, Мело неторопливо стал разъяснять, какой удачей может обернуться для Заруцкого и Марины союз с Ходкевичем. Атаман за услугу вправе будет потребовать от гетмана замены в московских стенах польского воинства казаками. Гетман, что известно по достоверным источникам, не уверен в надёжности оставленной Гонсевским крепости, ему не по нраву строптивый ставленник Потоцких Струсь, и он охотно пойдёт на сделку, если Заруцкий поклянётся служить Сигизмунду. Орден Иисуса поможет уладить дело. А когда Москва будет в руках у Заруцкого — он не даст промашки: вернёт Марине законный титул и привилегии русской царицы. Королю и московским боярам не останется ничего иного, как смириться. Чтобы укрепить Маринину власть, полноправную власть регентши при сыне, Мело призовёт на помощь своего друга шаха Аббаса, которому нужно будет всего-навсего уступить Астрахань.

Марине замысел монаха пришёлся по душе. Бескровное овладение Москвой особенно привлекло шляхтянку. С миром войдёт она в Престольную и миром подчинит себе подданных. Марина глянула на Мело просветлённым взглядом: нет, мудрый наставник ни в чём не обманул её ожиданий, и о шахе он не попусту сказал — прежде чем попасть в Московию, монах завязал немало полезных знакомств в Персии.

Едва появившись в Коломне, он затеял розыск персидского посла Меги-бека, что уже пятый год со своими людьми слонялся по бедственной Московии, не ведая, с кем вести переговоры, и утратив всякую надежду воротиться на родину. Носились слухи, что посол с великой досады занялся разбоем.

Разосланные Заруцким во все стороны казаки долго искали шахских людей и нашли-таки их на одном заброшенном ямском стане.

У Меги-бека был запой. Восседая под берёзами на засаленных войлочных подушках с кистями, он хмельно покачивался, что-то бормотал про себя, плакал и отводил надорванную разлукой с родиной душу, взирая на пляски кабацких срамных девок, что во всю мочь дрыгались перед ним. Грозная стража в чалмах и полосатых халатах с кривыми саблями и небольшими круглыми щитами в руках почтительно охраняла посла.

Уж на что искушённым народом были казаки, а и те пришли в изумление, поначалу напала на них оторопь. И двое суток ждали они, покуда Меги-бек не проспался и соизволил допустить их до себя. Переговоры завершились ещё более диким загулом посла, но уже вместе с казаками.

Однако в Коломну Меги-бек въехал протрезвясь, дивя зевак видом неприступным и надменным, невиданным пышным одеянием, а также тяжёлыми золотыми перстнями с измарагдами и сапфирами на руке, которой он поглаживал крашенную хной благолепную бороду. И поступь у посла оказалась величавой, чинной.

Марина устроила ему приём по-царски. Мело долго беседовал с ним наедине, расставшись, как с близким родственником. Получив богатые дары, Меги-бек заверил, что русская царица может не сомневаться в поддержке её шахом Аббасом. И с тем покинул Коломну, удалясь неведомо куда.

Вспомнив о Меги-беке, Марина рассудила, что надёжней было бы отправить своё посольство в Персию, а не полагаться на заверения русобородого гуляки, который, похоже, сам не торопится в обратный путь. Она тут же поделилась своими мыслями с Мело, и монах согласился с ней, продолжив выкладывать доводы в пользу союза с Ходкевичем. Он говорил уже о долге каждого католика способствовать всеми силами достойному преемнику апостола Петра — Папе Римскому.