— Люди-и-и! — и хотел бежать, но Феофан кошкой кинулся на него, пытаясь повалить.

От удара словно молния пронзила локоть Антонию. В следующее мгновение, придя в себя, он выхватил засапожник и всадил его под лопатку орущему Семёну. Раз, другой, третий.

Тот кулём упал на землю, тем более что на нём висел Феофан. Окровенив вход у двери и порог, они втащили убитого в избушку, кинули на пол. Дышали оба часто, словно целое поприще бежали.

   — Вот же гад, а... Ты гляди, развязался, — сказал Антоний.

   — Надо было лучше привязывать, — упрекнул Феофан. — А ну, убёг бы? Что тогда?

   — Что ты, что ты, Боже упаси. Тут бы и нам уйти не удалось. Он же мне локоть отшиб, гад. Хорошо левый, а если б правый, я бы и нож не удержал.

   — Делать что будем? Ночи ждать?

   — Да нет, пожалуй. А ну как кто слышал? Знаешь что... Давай лодью к воде снесём, а потом и его.

   — Но видно ж ещё.

   — А мы его в обнимку с двух сторон, ровно пьяного.

   — Перемажет он нас, окровенит. Говорил, давай удавим.

   — Ладно. Перемажет, ототрёмся. Пошли.

Они вышли. Внимательно осмотрелись, бросили в лодью весло, ухватили её с двух сторон — один с носу, другой с кормы, понесли вниз к воде. Она и впрямь была не тяжела.

По берегу там и тут стояли зачаленные лодьи, струги, насады, но напротив их избушки берег был не занят. Спустили лодейку вполовину, чтоб не уплыла. Антоний, присев тут же, стал обмывать нож, руки и даже рукав, забрызганный кровью.

   — Здоров боров, нечего сказать. Лишь в третий раз сердце достал, — ворчал Антоний.

   — Тиш-ше, — зашипел Феофан.

   — Что?

   — Кто-то у избушки, кажется, гомонит.

   — Да ты что? В своём уме?

Оба замолчали, напрягая слух. И точно, сверху от избушки слышны были женские голоса, охи да ахи.

   — Э-э, Феофан, пора уносить ноги. Видно, эти мокрохвостки услышали его крик. Сейчас позовут гридей.

Они столкнули лодейку в воду, попрыгали в неё. Антоний сам взялся за весло. Сразу стал загребать мощно, так что лодейка утицей понеслась по речной глади.

И уж где-то на средине реки Феофан охнул:

   — Эх, чёрт побери!

   — Что такое?

   — Так мы ж калиту у него не срезали. А в ней серебра битком.

   — Р-раз-зява, — с остервенением плюнул за борт Антоний.

Но Феофан и без него крыл себя на чём свет стоит, обзывая самыми последними срамными словами. И за дело, калиту-то он Семёнову от самого города «пас». С живого снять посовестился, а с мёртвого — забыл.

Небось взвоешь.

Неожиданно в Тверь приехал в сопровождении гридей переяславский княжич Александр Дмитриевич. Дворовым было сказано, мол, «проездом, передохнуть». Но это для черни, а княжеская семья знала, что явился княжич взглянуть на свою суженую. Отъезжая из Переяславля в Тверь, Александр так и заявил отцу:

   — А то привезут кота в мешке.

   — Езжай, раз мне не веришь, — отвечал Дмитрий Александрович.

Однако здесь, в Твери, ни сам гость, ни хозяева не заговаривали об истинной цели приезда переяславского княжича. Проездом так проездом, хотя любой умник мог сообразить, что это объяснение ни в какие ворота не лезет. Это всё равно что, направляясь из Твери в Москву, надо бы «проездом» побывать в Новгороде.

Было решено, что вся княжеская семья соберётся за одним столом обедать, куда будет приглашён и переяславский княжич, «нечаянно» оказавшийся в Твери. Но неожиданно заколодило там, где менее всего ожидалось. Ефросинья заявила матери Ксении Юрьевне:

   — Не пойду я на этот ваш обед.

   — Почему, доченька?

   — Я не лошадь, чтоб меня казать.

   — Что ты, милая, нельзя так-то. Человек три дни скакал из Переяславля.

   — А кто его звал? Ехал бы в свою Орду, раз собрался туда.

Сколько ни билась Ксения Юрьевна, ничего не смогла сделать. Об упрямстве дочери князю Святославу говорить не стала, позвала Михаила.

   — Мишенька, может, ты повлияешь на сестрицу. Не хочет на обед идти.

   — Не расстраивайся, мама. Пойдёт. Куда она денется...

Явившись к сестре в светёлку, он первым делом выгнал Тоську: ни к чему девке знать раньше времени то, о чём даже они не заговаривают открыто. Сейчас же раззвонит по всей дворне: жених приехал.

   — Ну ты чего, Фрось, маму обижаешь?

   — Я не обижаю.

   — Ну а чего она плачет?

   — Она плачет?

   — Ну да. Говорит, Ефросинья нас перед великим князем опозорить хочет.

   — Не хочу я никого позорить.

   — А почему с нами обедать не хочешь?

   — Ты подумай, Миша, каково мне-то, на меня он глазеть станет. Приглядываться.

   — Вот те раз. А тебе разве не хочется самой взглянуть на своего суженого? А вдруг он кривоглазый какой. — И княжич закрыл один глаз, перекосил всё лицо.

Ефросинья, глядя на эту рожицу, невольно рассмеялась,.Или, того хуже, криворотый. — И княжич так искривил рот, что княжна захохотала:

   — Ой, Миша, брось.

   — Послушай, Фрося, хочешь, я его на смелость испытаю?

   — Как?

   — А вот сама увидишь. Если струсит, на кой он нам нужен, такой жених, а если не струсит, тогда, конечно, мы согласимся.

   — Но как ты хочешь сделать-то?

   — Ишь ты какая! Приходи — узришь.

На обеде торжественном ели все из деревянных плошек и даже деревянными ложками, а чтоб гость не подумал чего плохого, Святослав пояснил ему:

   — В пожаре вся посуда переплавилась, перегнулась. Отдал денежнику, он гривен да ногат начеканил.

   — И верно, — согласился Александр. — Это хорошо, что у вас денежник свой есть. Можно на весь выход самим начеканить.

   — Да, — улыбнулся Святослав столь наивному утверждению юноши. — Дело за малым, серебра добыть надо.

Александр исподтишка поглядывал на Ефросинью, которая не смела поднять глаз и ела по капельке, более для виду. Девушка ему понравилась, хотелось бы ещё глаза её увидеть, но она не подымала век, не взглядывала на застолье.

И вдруг заговорил княжич Михаил:

   — Александр, а ты когда-нибудь ходил на вепря?

   — Ходил, — отвечал гость и в это время увидел, как Ефросинья вскинула глаза на брата.

«Прав был отец, — подумал Александр. — Красавица писаная».

   — А сколько взял? — не отставал Михаил.

«Ну репей».

   — Трёх, — отвечал Александр, ровно в три раза завысив свою охотничью добычу в сражении с вепрями.

В присутствии красавицы невесты он посчитал, что одного вепря, которого он имел на счету, для настоящего мужчины маловато. Можно б было сказать и «десять», кто б проверять стал, но тогда наверняка бы никто не поверил. А если «пять», то сочли бы хвастуном. Вот «три» — это самый раз. Все подумают: такой молодой, а уж трёх вепрей завалил. И поверят.

Однако княжич-«репей» не отставал:

   — Слушай, Александр, у нас за Тьмакой хороший выводок есть. Давай съездим, а? Я ещё ни одного не брал.

Ефросинья и есть перестала, смотрела на брата не то с осуждением, не то с желанием осадить его. Александр наконец-то видел её серые, потемневшие от сердитости на «репея» глаза. Он чувствовал, что краем зрения она улавливает и его.

   — Хорошо, — согласился спокойно Александр. — Когда едем?

   — Завтра. Мне ещё надо ловчих и кличан[100] собрать.

   — Хорошо. Собирай.

Тут было вмешалась Ксения Юрьевна:

   — Ну что ты, Миша, пристал со своими ловами к Александру Дмитриевичу, как будто у них своих ловищ нет.

   — Ничего, ничего, княгиня, — успокоил гость хозяйку. — Почему бы не показать отроку, как это делается.

Видимо, гость о чём-то догадался, сопоставив приставанья княжича с ловами и сердитый, осуждающий взгляд его сестры в это время. И решил осадить мальчишку, назвав его отроком — не княжичем, не Михаилом, а именно отроком. Для любого уважающего себя четырнадцатилетнего мальчишки это звучит почти оскорблением. Хотя этот возраст и зовётся отроческим, они сами считают себя «давно» взрослыми.