11. ПАСТЬ[96] НА ЧЕЛОВЕКА

Семён Толниевич радовался встрече с родиной. Здесь он знал каждый заулок, каждую тропку. Да и, пожалуй, вся Кострома знала и уважала боярина Семёна Толниевича, успевшего честно послужить князьям, некогда сидевшим здесь, в Костроме. Служил старшему сыну Невского, Василию Александровичу, бывшему в опале у отца и мало пожившему. У брата великого князя Василия Ярославича, ставшего впоследствии тоже великим. Лишь после смерти последнего уехал в Городец к Андрею Александровичу, которому тоже служил честно и беззаветно. Таков уж был характер у Семёна.

Вместе с сопровождавшими его дружинниками явился прямо на подворье к старому своему приятелю Давыду Давыдовичу.

   — Кого я вижу! — вскричал Давыд, спускаясь с крыльца.

Друзья обнялись, расцеловались. Велев слугам принять у приехавших коней, устроить их и накормить, повёл Давыд дорогого гостя в хоромы свои.

   — Ну сказывай, Семён, с чем приехал? Небось соскучил по Костроме-то?

   — Соскучил, брат, что скрывать. А приехал поклониться гробу незабвенного великого князя Василия Ярославича, Царствие ему Небесное, — перекрестился боярин.

   — Да, славный князь был, — тоже крестясь, молвил Давыд. — Но не за этим же только?

   — Конечно, и другие дела есть, — вздохнул гость, видимо особо не желавший говорить о них.

Давыд Давыдович догадлив был, поднял обе руки:

   — Не спрашиваю. Удача слова боится.

   — Ну, как живете-то?

   — Слава Богу, помаленьку, торгуем, рыбалим, так и живём. Орда в нынешний набег нас не достигла, так что грех обижаться.

   — Да, на Суздальщине она натворила бед, — вздохнул Семён Толниевич, имевший некое отношение к татарскому набегу, убедивший князя Андрея не вести татар на Кострому. Пожалел родину, в сущности, спас её. Но об этом и заикнуться нельзя, потому как может открыться не только роль Семёна в этом татарском наскоке, но и князя Андрея. А он не привык обсуждать действия князей, которым служил.

Надо было уводить разговор от татар, потому как Давыд наверняка знал, кто привёл Орду на Русь.

   — А как у Жеребца дела?

   — А что ему сделается? Жеребец есть Жеребец, на Торге три лавки имеет, хлеб с Низу наладился возить, Новгороду перепродаёт.

   — Не обеднел, значит?

   — Что ты! Он из ногаты гривну делает.

   — Ну и слава Богу.

   — А что, у тебя за ним должок, никак? — догадался Давыд.

   — Да, есть маленько.

   — Возьмёшь вдвое, за годы-то резы[97], чай, добрые наросли.

   — Бог с ними, с резами, своё б вернуть.

   — Нет, Сёма, ты меня прости, надо по обычаю всё, по закону. Хошь, я с тобой пойду?

   — Не надо, Давыд, я сам схожу, може, всё по-доброму сделается. Зачем раньше времени шум подымать.

   — Оно верно. И Жеребцу шум-то ни к чему. Если не дурак, воротит тихо-мирно.

Погоня за боярином Семёном Толниевичем прибыла к Волге через два дня после него. Сопровождали Антония с Феофаном семь гридей, вооружённых до зубов. Отпуская их с боярами, князь Дмитрий поставил им задачу простую и ясную: «Чтоб ни един волос с их голов не пал». Уж куда ясней.

Слава Богу, до Волги добрались без происшествий. Однако у реки Антоний сказал старшему охраны:

   — Вот что, оставайтесь здесь. Отдыхайте, рыбачьте, а мы вдвоём в Кострому переправимся.

   — А если кто на вас нападёт? — сказал старшина. — Тогда князь с нас головы сымет.

   — Кто ж в городе нападёт? Збродни-то по лесам шатаются.

   — Всяко бывает.

   — Ничего, ничего. На худой конец засапожники у нас есть. И в городе дел немного, быстро спроворим и воротимся.

   — За сколько?

   — Може, за день управимся, а може, и за два. Ваше дело ждать нас.

   — Что ж, пождём. Токо вы привезите нам хотя бы по калачу свежему, а то всю дорогу сухари, сухари.

   — Хорошо, привезём, — пообещал Антоний, не вполне уверенный, что будет время исполнить просьбу дружинников. Но успокоить-то надо, чего доброго, увяжется, скажет, мол, за калачами.

Антоний с Феофаном пошли по берегу искать себе перевозчика, который вскоре сыскался в виде седого скрюченного старика с древней, как он сам, долблёнкой.

   — Старик, перевезёшь нас? — спросил Антоний.

   — Перевезу, сынок, токо за плату.

   — Сколько?

   — Две ногаты.

   — Что так дорого?

   — Так ить вас двое, с каждого выходит по ногате.

   — Этак ты двадцать человек в день перевезёшь — и гривна выйдет.

   — Вышла б, если б перевозил. А то бывает, в день ни одного человека, а я ведь, сынок, с перевоза кормлюсь.

Антоний с Феофаном влезли в лодку. Она опасно осела, едва не до краёв.

   — Ох, дед, утопишь ты нас, с кого плату возьмёшь? — пошутил Феофан.

   — Не боись, сынок, главное, не ворухайтесь — она и не зачерпнёт. А зачерпнёт — молитесь.

Он тихо оттолкнулся от берега и стал огребаться веслом. Старик оказался словоохотливым. Начал рассказывать о жизни своей:

   — У меня ведь старуха три года тому померла, один остался. Рыбалить уж силы не те, да и для кого? Вот и подался в перевоз. Мне много ли надо? Ежели гривну в месяц выколочу, я и князь.

   — Послушай, князь, а где ты живёшь? — спросил Антоний.

   — А эвон у берега клеть, — указал старик вперёд. — То мой дворец.

   — Не пустишь ли нас ночевать на недельку?

   — А сам куда? — усмехнулся старик.

   — Что, у тебя родни нет?

   — Да в веске[98] есть кум, такой же пенёк, но у него у самого вроде моих хоромы.

   — Мы хорошо заплатим.

Старик притих, потом вздохнул:

   — Вы, вижу, не из мизинных, вам ли в мою норулезти?

   — Нам надо у берега быть, понимаешь? Из Нижнего должен наш струг прийти, прозевать не хочется.

«Ну Антоний, ну хват, — думал весело Феофан. — Экие кружева плетёт, впору и мне поверить».

   — Вы наперво поглядите клеть-то мою, а то испужаетесь.

   — Не испужаемся, в походах и под ёлкой ночевать доводилось, а тут какая-никакая крыша. Окно-то есть?

   — Есть, да в него видать худо.

   — Отчего?

   — Так оно пузырём бычьим затянуто.

   — Ничего. Узрим как-нибудь.

Старик подогнал лодейку к берегу, высадил бояр и, кинув весло на дно посудины, поволок её за собой к избе. Перехватив удивлённый взгляд боярина, пояснил:

   — Украсть ведь могут, а она, вишь, кормилица у меня. А лодейка из осины, что пушинка.

Подтащив свою «пушинку» к самой двери, старик развязал верёвку, служившую запором, открыл дверь.

   — Пожалуйте, господа, смотрите.

   — Дверь-то не запираешь, не боишься воров?

   — А у меня красть-то нечего, разве что печку, так её не подымешь, — усмехнулся старик.

Клеть и впрямь была небольшой. Шага четыре в длину и чуть меньше в ширину. У двери справа была глинобитная печка, устроенная по-чёрному, то есть без трубы. И справа же, за столбом, подпиравшим матицу, было ложе, напоминавшее банный полок. Напротив ложа светилось небольшое оконце, затянутое пузырём, а к нему приткнут стол из грубо тёсанных досок, на котором стоял горшок с глиняной кружкой. Стены и потолок были крепко прокопчены. Видя, что его «хоромы» не очень понравились гостям, старик сказал:

   — Я могу дойти до рыбака, тут недалеко, у него изба поболе, однако, будет.

   — Нет-нет, — сказал Антоний. — Эта нам подойдёт. Нам только на неделю. Сколько б ты хотел за неё?

   — Да что за неё брать-то, неловко даже, — замялся старик. — Ежели пару ногат али хотя б одну.

   — Мы даём тебе гривну.

Старик даже рот разинул от удивления.

   — Но с условием, — продолжал Антоний, — ты идёшь на Торг, покупаешь корчагу вина или мёда и отправляешься к своему куму на неделю. И тут не появляешься. Впрочем, и в городе тебе делать нечего. Согласен?