— Хорошо, Ярославич. Будь по-твоему. Я Константина не дам в обиду. Кого ж ты с собой оставишь?

   — Духовника Марка и Аксайку.

   — Татарчонка?

   — Да-да, его. Он мне преданней пса, ты же знаешь. Если что-то понадобится мне передать, через него и передашь.

Утром, когда князь с духовником молились, явились татары с колодками и цепью. Всех разогнали, даже Марку велели удалиться. Аксайке, признав в нём татарина, разрешили остаться. И он, как мог, старался облегчить князю его нелёгкое положение. Всё время поддерживал колодку, хомутом охватившую шею Михаила, и украдкой шептал ему:

   — Прости меня, князь. Прости.

   — За что, Аксайка?

   — За то, что творят над тобой татары — мои родичи.

   — Ты мой родич, сынок, не переживай. Это мне от Бога наказание за моё высокоумие.

На этот раз князь Михаил предстал перед судилищем забитым в колодки и с цепью на руках и ногах. Но именно в этом жалком и позорном виде он стал обличать своих мучителей. И первым досталось Юрию Даниловичу, начавшему было по сговору с Кавгадыем обвинять подсудимого:

—...Ты, брат мой Юрий, попрал мою дружбу и приязнь с отцом твоим Данилой Александровичем, Царствие ему Небесное, заповедовавшего нам любить друг друга. Ты переступил через отчие заповеди, чрез законы и обычаи пращуров наших, желая владения чрез головы старейших братьев своих. Как сказано у Матфея, ты узрел в моём глазу сучок, но в своём не видишь бревна. Ты, ввергая в позор и унижение пред погаными старшего брата своего, единоверца, думаешь ли, что творишь? Неужли ты надеешься, что Всевышний попустит тебе сей грех величайший, творимый твоим ослеплением? Прозри, Юрий Данилович, и виждь своё падение. Ты губишь свою душу, слепец, обрекая её на вечные муки и страданья.

А на обвинения Кавгадыя князь Михаил наконец сказал то, что думал о нём в эти дни:

—...Ты, лукавый сребролюбец, для чего был послан на Русь ханом? Забыл? Как ты исполнил волю царя? Не ты ли умолял меня не выдавать тебя перед ним за твоё ослушание? Не ты ль был осыпан подарками от меня вместе со свитой твоей и клялся мне в вечной дружбе? Какова твоя клятва, такова и душа твоя поганая, чёрная. И не думай, что минет тебя кара небесная...

Чолхан много раз пытался прервать подсудимого, но сегодня тот как бы и не замечал его присутствия, доводя этим судей до бешенства.

Первым не выдержал срамословия подсудимого в свой адрес Кавгадый.

   — Довольно! — вскричал он, прерывая обличения князя. — Он не достоин милости, он достоин смерти!

И судьи согласились с этим, хотя столь жестокий приговор прозвучал из уст не судьи, а свидетеля.

Вечером, докладывая хану об окончании суда, Чолхан повторил это слово в слово:

   — Князь Михаил не достоин милости, повелитель, он достоин смерти.

   — Все с этим согласились? — спросил Узбек.

   — Да, всё, повелитель.

Хан, прищурясь, посмотрел куда-то выше головы Чолхана и медленно произнёс:

   — Я подумаю.

Это не являлось утверждением приговора, и Чолхан был огорчён: уж не угрожает ли это судом им, самим судьям?

30. ГОЛГОФА[219]

Что двигало Узбеком, когда он не утвердил сразу приговор суда, Бог весть. Но судьям и Кавгадыю с Юрием это было к досаде.

   — Когда он даст согласие? — приставали к Чолхану.

   — Откуда я знаю, может, завтра, а может, и послезавтра.

Ждали решения хана с часу на час, и поэтому, когда Узбек отправился на охоту с огромной свитой ловчих, псарей, соколятников, следом двинулась и телега с осуждённым князем, пребывавшим в оковах. Кавгадый надеялся, что на лове, когда случится Узбеку сворачивать шею закогтённой соколом птице, вдруг наконец вспомнит об осуждённом да и скажет: «Смерти достоин князь!» А они тут как тут с ним, убьют осуждённого, и всем сразу полегчает на душе. Однако возчику-татарину было строго наказано не попадаться с телегой и приговорённым на глаза хану.

Втайне побаивался Кавгадый, вдруг увидит Узбек Михаила, да ещё, не дай Бог, спросить о чём пожелает. А тот конечно же не преминет обвинить суд в несправедливости.

С осуждённым разрешено было ехать лишь духовнику да Аксайке. Священник поддерживал душевные силы князя, Аксайка, как мог, облегчал физические страдания своего названого отца. Если колодка натирала князю ногу, Аксайка добывал лист подорожника или ещё какой лечебной травы и на ночь обёртывал им натёртое место, приматывая какой-нито ветошкой. Приносил воду, готовил немудрёную на походе пищу, умягчал ложе князя душистой травой. Исполнял любые его желания, ограниченные положением осуждённого: простирнуть сорочку, пролистать Псалтирь и найти нужный псалом, поколоть орехи, почистить рыбу, пожарить мясо, наполнить водой сулею. Всё это исполнял Аксайка быстро и с неподдельным рвением. А наградой ему был лишь вздох князя:

   — Чтоб я без тебя делал, Аксайка?

И татарин расцветал от чувства собственной полезности и нужности именно сейчас. Утешал, как мог:

   — Ничего, Михаил Ярославич. Всё будет хорошо, якши. Милость будет, не зря же хан велел везти тебя за собой.

Появлявшийся иногда Кавгадый говорил, не скрывая лицемерия:

   — Хан наш велик и милостив. Если захочет, простит и возвеличит, а если захочет, то и смерти предаст. Надейся, князь, надейся и моли своего Бога, чтоб помог он тебе.

Михаил Ярославич понимал, чего в действительности желает ему этот татарин, и ничего хорошего не ждал от грядущего. И, впиваясь слабеющими очами в Псалтирь, шептал истою:

   — Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лицо Твоё от меня? Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моём день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною? Призри, услышь меня, Господи, Боже мой! Просвети очи мои, да не усну я сном смертным. Да не скажет враг мой: «Я одолел его». Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь. Я же уповаю на милость Твою, сердце моё возрадуется о спасении Твоём, воспою Господу, облагодетельствовавшему меня.

Но напоминать хану об осуждённом князе никто не решался, боясь прогневить царя. Раз он сказал «подумаю», пусть думает. Хотя Кавгадый делал всё, чтоб подтолкнуть хана к скорейшему решению. На одной из пирушек после удачной охоты, на которой Узбек лично сразил стрелой лебедя, Кавгадый, славословя хана, призывал:

—...Пусть твоя справедливая рука, великий повелитель, никогда не промахивается и точно попадает в сердце твоих врагов.

Намёк понял даже Чолхан, а вот Узбек отчего-то никак не отозвался, даже бровью не повёл. Или не услышал, или не оценил в толпе придворных льстецов такой хороший совет.

Более трёх недель охотился хан Золотой Орды, всё это время в длинном хвосте его сопровождения и катилась телега осуждённого тверского князя.

Вернулись в город, когда уже с полудня потянули холода и запахло снегом. И тут Кавгадый, перешагнув через голову главного судьи Чолхана, сам напомнил Узбеку о решении суда, не предполагая, что этим чрезмерным рвением наносит и себе в грядущем роковой удар.

   — Ну что ж, — согласился хан, — раз вы решили, что достоин он смерти, значит, достоин. Творите по суду вашему.

Посовещавшись с Юрием Даниловичем, Кавгадый решил, что пред тем, как исполнить приговор, надо перед всеми унизить и опозорить князя. И лучше всего сделать это на Торге, благо он в двух шагах от его кибитки.

21 грудня[220] чуть свет свора татар ворвалась к Михаилу Ярославичу, разогнали слуг его, а самого, схватив, потащили на базарную площадь. Там уж, сидя на конях, ждали его Кавгадый и Юрий Данилович.

Михаила Ярославича силой заставили встать перед ними на колени. Сбежался народ в предвкушении зрелища. Здесь, на Торге Золотой Орды, были не только татары, но и купцы из разных стран — греки, немцы, поляки, евреи, литва, русские.