— Если можно, князь, мне бы сыты, — попросил Михаил.

   — И мне тоже, — подтвердил епископ.

   — Ну что ж, принеси и сыты, а мне всё же мёду.

Они вошли в шатёр, сели по-татарски на расстеленный на земле ковёр.

   — С чем пожаловали? — сразу спросил Андрей.

   — Мириться надо, сын мой, — начал епископ. — Вы одним чревом выношены, одного отца дети. Зачем вам тешить нечистого ссорами и враждой? Миритесь, а я благословлю вас и помолюсь за вас.

   — Я никогда от мира не отказывался, отец святой. Но он, именно он всегда попирал наш ряд. И если нынче он остался почти без порток, то это ему в наказание от Бога.

   — Ты бы вернул ему хотя бы часть казны, князь, — попросил Михаил.

   — Ни ногаты. Это моя законная добыча. Я её взял в бою.

   — А княгиню? Она уж старая. Зачем она тебе?

   — Старуху возьмите, чёрта ль мне в ней.

   — И всё же, Андрей Александрович, вам надо мириться. Скажи свои условия, на которых ты готов помириться с братом своим Дмитрием.

   — Условия мои такие: он окончательно отказывается от великого княжения и просит у меня прощения за всё прошлое. — И тут голос у Андрея дрогнул: — Он убил моего лучшего боярина. Ну как мне его прощать?

   — И всё же надо простить, сын мой. Кто из нас Богу не грешен!

   — Вот пусть попросит прощения за всё. И чтоб больше не искал подо мной стола. Никакого.

   — Но Переяславль-то ты ему воротишь? — спросил Михаил.

   — Нет, — решительно ответил Андрей.

   — Почему? Это ж ваш родовой удел.

   — Я отдал его своему союзнику, Фёдору Ростиславичу.

   — Помилуй, Андрей Александрович, у Фёдора же есть Ярославль, и даже, кажется, Смоленск за ним останется. А куда ж тогда деться Дмитрию?

   — А куда хочет. Пусть вон едет к своему сыну Ивану. Я ему Кострому отдал. Пусть хоть за сына спасибо скажет. Я б мог Ваньку в монастырь упечь, а я ему стол отдал.

Сколько ни уговаривали посланцы Андрея, он так и не уступил более ничего. Гости опорожнили корчагу сыты, Андрей насосался мёду и захмелел, но, захмелев, стал ещё несговорчивее.

   — Всё, всё, всё. Митька от меня уж ничего не получит. Моё терпение лопнуло. И вообще, на кой чёрт он выполз из Пскова? Сидел бы там у дочки с зятем на печи да ел бы калачи. Ха-ха-ха.

Сговорились, что Дмитрий приедет в Волок и там в присутствии Михаила Ярославича и епископа они примирятся и заключат ряд, как водится, поцелуют крест в руках епископа Андрея, который и благословит этот мир.

Старая княгиня ехала в лёгкой коле и всю дорогу точила[144] слёзы. При встрече с мужем заплакала и того более, так что Дмитрию Александровичу пришлось утешать её, хотя сам он не меньше нуждался в утешении. Выслушав условия встречи, он вдруг сказал тихо, но твёрдо:

   — Прощения у него просить не стану.

   — Но почему, Дмитрий Александрович?

   — Потому что перед отчиной он в десять, нет, в сто раз виновнее меня. И потом, я старше его, я ему в отца место, дураку.

Как ни уговаривали его князь и епископ, так и не смогли уговорить.

   — Ну, нашла коса на камень, — сказал Михаил, когда они вышли с епископом на двор. — Что же делать?

   — Всё равно надо ехать, сын мой. На мир оба согласны, и слава Богу. Увидятся, авось образумятся, братья всё же единокровные. Их нелюбие слишком дорого отчине обходится.

Старая княгиня тоже хотела ехать с ними, кое-как уговорили её остаться в Твери с Ксенией Юрьевной.

Ехали не спеша, на ночлегах гриди варили похлёбку, иногда жарили дичину, тут же подстреленную. Все ели, но Дмитрий Александрович от всего отказывался и спал плохо. Часто среди ночи шёл к потухающему костру, садился около, смотрел на тлеющие угли. И молчал.

Уже на подъезде к Волоку остановились на взгорке, слезли с коней промять ноги.

   — Вот, считай, мы на месте, — сказал Михаил Ярославич.

И вдруг князь Дмитрий, стоявший около, пошёл на полусогнутых ногах в сторону и через несколько шагов повалился на бок.

   — Князь! — кинулся к нему гридь, пытаясь подхватить его. Но не успел.

Подбежал Михаил с епископом Андреем. Дмитрий Александрович был в беспамятстве, но ещё дышал.

   — Что с ним?

   — Видно, сердце надорвалось. Сбегайте за водой.

Несколько гридей кинулись искать воду, но, когда нашли и принесли её, она уже не понадобилась. Князь был мёртв. А иерей читал отхожную молитву.

Очень не глянулось князю Фёдору Ростиславичу, когда в его удел, в Переяславль, привезли хоронить Дмитрия Александровича. «С какой такой стати, — думал он, — в моём городе, в моём храме Святого Спаса хотят положить его? Там моё законное место, я там лягу, когда Всевышний призовёт меня». Так думал, но не говорил. Потому как в Переяславль понаехала вся родня покойного, и близкая и дальняя. Приехал из Костромы сын Иван с женой, из Москвы брат Данила Александрович с сыновьями Юрием и Иваном. Из Городца пожаловал и великий князь Андрей Александрович — смерть примирила его с братом.

От Волока гроб с телом сопровождали Михаил Ярославич с епископом. Приехали проститься с покойным ростовский и угличский князья с жёнами и детьми.

Где уж тут было Фёдору Ростиславичу заявлять своё неудовольствие, надо было размещать гостей, кормить, поить и даже готовить тризну по усопшему. Правда, на тризну родные навезли и питья и хлебов достаточно.

Отпевали Дмитрия Александровича в храме Святого Спаса, в котором когда-то и постригал его отец Александр Невский. И там же в правом приделе положили князя. Данила Александрович во время отпевания стоял рядом с братом Андреем и, покосившись на него, увидел в глазах слёзы. И они показались ему вполне искренними. На душе князя Данилы как-то потеплело от этого: «Всё-таки мы братья, и от этого не уйдёшь».

Поэтому сразу после похорон, ещё до начала тризны, Данила, улучив минуту, заговорил с братом:

   — Андрей, всё ж как-то неладно у нас получилось.

   — О чём ты, Данила?

   — Да о Переяславле. Это ж наш родовой удел, а ты взял да и посадил в нём Фёдора.

   — Что? Тебе хочется его себе?

   — С чего ты взял? Мне пока Москвы довольно.

   — Ну, а чё ж разговор затеваешь?

   — Я об Иване речь веду, о сыне Дмитрия. Он должен наследовать Переяславль, а ты его в Кострому запятил.

   — А чем Кострома хуже Переяславля? Там Волга, товары по ней идут, хлеб с Низу. Ещё захочет ли Иван уезжать оттуда. Ты его-то спросил?

   — Нет.

   — Ну вот. А затеваешь разговор.

«Что ж, вполне резонно, — подумал князь Данила. — Не с того конца начал».

И не поленился, тут же отыскал Ивана Дмитриевича, завёл в одну из светёлок. Иван не отпускал из рук платка, поминутно отирая им слёзы, сморкаясь в него. Даниле до сердечной боли стало жаль племянника.

   — Ванюша, милый, — полуобнял его ласково. — Что делать? Бог призвал его. Отмучился брат, Царствие ему Небесное. Ты меня можешь сейчас выслушать, Ваня?

   — О чём, дядя?

   — О деле, Ванюша, о деле.

   — Я слушаю, — вздохнул Иван.

   — Ты бы не хотел из Костромы обратно сюда, в Переяславль?

   — А можно? — сразу посерьёзнел молодой князь.

   — Я бы похлопотал перед Андреем, если бы ты согласился.

   — Бог мой, дядя Данила, и ты ещё спрашиваешь. Да я б сюда на крыльях бы... Да я б тебе за это век благодарен был бы. Тут отец лежит, тут бы и я... Это ж моя родина, дедина наша.

   — Вот и я также Андрею говорил.

   — Ты уж говорил с ним? И как он?

   — Ну как он? Пока никак. Он меня сразу осадил, мол, надо самого Ивана спросить. В Костроме, мол, Волга, там, мол, лучше.

   — A-а, что мне та Волга. А в Переяславле Клещин-озеро, в котором я сызмальства купался.

   — Всё, Ваня. Я поговорю с дядей Андреем.

   — Может, и мне ещё?

   — Нет-нет, Ваня, ты не мешайся. У него спеси через край, попадёт шлея под хвост, заломит оглобли.