Получив такое высокое благословение, князь Дмитрий воспрянул духом:

— Пусть только теперь Андрюха заявит свои права на Новгород!

Из Новгорода митрополит отправился в Псков. А на Торге уже на следующий день тати срезали три калиты и очистили не менее дюжины карманов. Навёрстывали подлые упущенное за дни праздника. Не зевай, народ!

Знал князь Андрей, что Псков его не поддержит против Дмитрия, ведь князь псковский был зятем Дмитрия. Отъезжая, объявил, что «не желает проливать понапрасну кровь христианскую», но, отъехав несколько поприщ по Псковской дороге, Андрей свернул в сторону и отправился в Орду. Сим поворотом заметал он следы и начинал новую распрю со старшим братом.

Напрасно пытался остановить Андрея епископ Фёдор, умоляя помириться с братом:

   — Ссорясь с братом, князь, тешите беса. Наводя поганых на Русскую землю, вы разоряете и обезлюживаете её. Народ бежит в леса, в пустыни, спасая животы своя.

   — Не я начал, святый отче, — оправдывался Андрей. — Я мщу за невинную кровь.

   — Ты мстишь не брату, князь, а отчине своей, ни в чём не винной, попирая заповеди Божии, забываешь о вечном. Нет тебе моего благословения. — Глаза старца, глубоко ввалившиеся, блистали гневом.

Весь жар души своего немощного тела вложил владыка Фёдор в эти уговоры, но ничего не добился, лишь сам слёг и вскоре преставился.

А князь Андрей побежал в Орду и явился вскоре с царёнком Салтаном. Отряд его, оказавшись на Руси, озаботился не взятием Новгорода для Андрея, а ограблением окрестностей. Это облегчило задачу Дмитрию, который, выступив из Новгорода с дружиной, рассеял отряд ордынцев и едва не пленил самого Андрея. Тот ускакал в одной сорочке с двумя или тремя гридями. Зато все его бояре оказались в руках великого князя Дмитрия. Он запер их в новгородский поруб[106] и, вызвав к себе только Акинфа, сказал:

   — Слушай, Акинф, если хочешь товарищам своим скорой свободы, езжай, найди мне Андрея. Пусть приедет. Помиримся, ещё раз поверю ему. Поцелует мне крест, получит всех бояр и кафтан с портами, что забыл впопыхах. Не приедет — сгною бояр в порубе.

   — Но хоть что-то оставишь ему? — спросил несмело Акинф.

   — Городец, конечно. Куда денешься? Отцов подарок дураку.

И Андрей приехал. Опять просил прощения. Был прощён. Целовал крест и отъехал со своими боярами к себе в Городец.

Невод подтянули к берегу, выволокли на сушу. В мокрой мотне[107] шевелилось, трепетало живое серебро улова.

   — Кажись, хорошо взяли, — сказал старший рыбак, начиная перебирать сеть и вытряхивая рыбу на траву. — Сенька, Стёпша, складайте в корзину.

Сысой, отобрав рыбку покрупнее, достал засапожник и стал чистить на уху. Котёл, висевший над огнём, уже закипал, и пора было сбрасывать рыбу.

Александр Маркович, сидя на земле, рассказывал княжичу о рыбах, которая из них вкуснее в ухе, которая в жарке или вяленье.

Начистив ворох рыбы, Сысой позвал Стёпшу, и вместе они свалили её в котёл, в кипящую воду.

Сысой направился к берегу, влез в зачаленную лодейку и, свесившись через борт, обмыл нож, сунул его за голенище. Стал мыть руки и вдруг заорал благим матом. Все невольно оборотились к нему и увидели, как от воды мчался, крича, Сысой, а на левой руке его болталась большая щука.

   — Ай-ай-ай-ай-ай! — вопил Сысой. — Скорее, скорее скиньте её!

Щука ухватила Сысоя за ладонь и, судя по всему, уже не могла или не хотела разомкнуть пасть.

Стёпша дёрнул было щуку за скользкий хвост, но от этого Сысой вскричал и того тошнее:

   — Что ты делаешь, гад?! Отцепляй её.

Однако «отцепить» такое страшилище было не так просто, да и боязно. Нашёлся старый рыбак, в несколько взмахов он отрубил щуке голову и лишь после этого стал освобождать руку бедного Сысоя.

   — Крепко она тебя. Намотай на длань паутины со слюной.

   — А где я паутины возьму? — ныл Сысой, морщась от боли. — Слюна-то есть, а паутина?

   — Давай добежим до вески, — предложил княжич. — Там где-нито найдётся.

Они вскочили в сёдла, помчались к веске, состоявшей, в сущности, из одного двора да нескольких пожарищ.

На дворе никого не было. Вошли в низенькую избу — и там никого.

   — Эй, есть кто? — спросил Михаил.

В тёмном углу что-то вроде шевельнулось. Княжич подошёл и увидел иссохшего старика.

   — Дедушка, а где хозяева?

   — Хоронятся оне, — негромко отвечал старик.

   — Где?

   — Вестимо, в лесу, сынок.

   — От кого хоронятся-то?

   — Вестимо, от татар.

   — Но татар же нет.

   — А топот-то копыт... Поди угадай: али татары, али свои скачут. Услыхали: вы едете, да и убегли. А я уж на ноги непригоден.

   — А когда воротятся?

   — Как я позову.

   — А как же ты позовёшь, дедушка, коли ходить не можешь?

   — А у меня гонец есть, — отвечал старик и позвал негромко: — Свиля, вылазь, тут свои.

И вдруг в избе появился пёс. Откуда? Михаил с Сысоем не могли понять, то ли из-под печки, то ли из-под ложа стариковского, то ли через дверь открытую влетел. Дружелюбно виляя хвостом и телом, приблизился, сел у ложа, смотрел на деда с ожиданием.

   — Что ж он даже не тявкнул, когда мы приехали?

   — Эге, сыночки, — раскрыл дед в улыбке беззубый рот. — Тех, кто тявкал, давно татары перебили. А мы со Свилей не дураки, чтоб тявкать-то. Правда? — спросил дед пса.

И тот, взвизгнув радостно, крутнул хвостом.

   — Вот видите, он согласен. Он у меня умница. Всё понимает.

   — Дедушка, мы что пришли-то... Вот его щука за длань ухватила, нам бы тенёт паучьих к ране приложить.

   — А ну-ка, сынок, покажь. Может, пока Свиле дадим полизать? Раны-то, ожоги он хорошо вылизывает. Помочь поможет ли, не ведаю, но уж гноиться не будет. Ручаюсь. Попробуем?

   — Давай попробуем, — согласился Сысой.

   — Дай-кось руку, сынок.

Старик взял осторожно за палец ладонь Сысоя.

   — Свиля, полечи-ка человека.

И пёс старательно стал вылизывать покусанную ладонь.

   — Поверни нутряной стороной, — посоветовал старик. — Она ж у тебя вся прихвачена. Не иначе руки мыть вздумал после рыбы?

   — Точно, дедушка.

   — Вот. А эта злыдня твою ладонь либо за рыбу приняла или за утку. Она и до уток большая охотница, особенно до утят. Ну, довольно, Свиля. А теперь беги, веди наших, скажи, мол, все свои тут. Ну!

Пёс рыкнул, словно поддакнул, и выбежал из избы.

   — Вот если б не он, давно б и нас не было, — сказал старик. — Видели, сколько пожарищ в веске? Это ж все дворы были. И почитай в каждом псы что волки. А проку? Татары набежали, псов саблями посекли, хозяев в полон угнали. А наш Свиля-то как заслышит топот копыт, а чует далеко-о, так немедля всех в лес гонит. Извизжится, пока не выпроводит. Татары явятся, а изба пустая, с тем и отъедут. Был я на ногу крепок, тоже убегал, а теперь не могу, лежу колодой. И Свиля из-за меня не стал убегать, не хочет одного оставлять. В глаза глядит, разве что не говорит: «Помрём, так вместе. Всё одно не брошу тебя». — У старика где-то в уголке глаза слезинка явилась, но он не отирал её.

Вскоре появилась хозяйка.

   — Доченька, — сказал ей старик, — сходи в сарай, на гумно, где есть паучьи тенёта, собери ребятам вот, длань полечить, да захвати пучок пачесей[108], привязать чтоб.

Хозяйка ушла, на пороге появился Свиля, подошёл к старику, лизнул руку.

   — Сполнил? — спросил старик. — Всех позвал?

Ув-вув! — тявкнул пёс.

   — Всех, значит. Умница, Свиля. Думаете, пошто ему имя такое дали? Видите, шерсть-то на спине чёрная, свилистая, как у ягнёнка, от роду так. Вот и окрестили Свилей, почти как меня. — Старик улыбнулся. — Меня-то Филей звать. Так вот мы с ним два друга — ремень и подпруга, Свиля с Филей. Одно огорчает: помру — как бы с тоски не сдох Свиля-то. Тогда нашим беда, пропадут без него. А вы сами-то, ребята, чьи?