— А новгородцы?

   — А куда они денутся?

   — Чего теперь молчишь? — взглянул князь Дмитрий на посадника. — Говори.

   — Да я что, я бы рад, так вече приговорило на рать-то, не я, — закряхтел Семён Михайлович.

Все понимали, отчего кряхтит посадник. Послан-то воевать, везти Новгороду добычу — коней, пленных, имущество какое-нито. А явится с пустыми руками. Ясно, что не поздоровится ему на вече.

   — Что твоё вече, — заговорил Святослав, — вон твои славяне с москвичами да переяславцами до полуночи в лесу пировали.

   — Как?

   — А так. Съели вепря, хлеб переломили и приговорили: пущай, мол, князья дерутся, раз у них кулаки чешутся.

   — Это что? Правда? — удивился и Дмитрий Александрович.

   — А зачем мне врать? Поспрошай дозорных своих, что у ручья стояли.

   — Вот сукины дети!

   — А по-моему, так умные дети.

Воротившись в лагерь, княжич всё подробно рассказал кормильцу о переговорах.

   — Ну и что ж решили? — спросил Александр Маркович.

   — Завтра снова встретиться для того же.

   — Ну ясно. Помирятся.

   — Отчего так думаешь, Александр Маркович?

   — Оттого, что встречи продолжить договорились. Кому ж охота меч на своих подымать.

   — А зачем сразу-то не согласились?

   — Ну как же, Миша? Великому князю гордость свою нелегко согнуть. Подумать, мол, надо.

   — Точно, — засмеялся княжич. — Так и сказал князь Дмитрий: подумать надо. А посадник на обратном пути говорил, мол, хитрит Дмитрий, усыпить нас хочет. Поуснём, мол, а он ночью и накинется на лагерь.

И хотя посаднику не очень-то верили, но на всякий случай усилили дозоры во всех полках. Однако ночью и тверской дозор согрешил — сошлись с переяславцами и тоже чего-то там ели и даже пили хмельное. Где раздобыли? Поди узнай.

Однако разошлись после объятий и поцелуев едва ли не братьями.

Ещё дважды встречались князья всё на той же поляне, обо всём переговорили, решили разъехаться миром. Поцеловали, как водится, крест. Все вместе погоревали, что нет меж ними Андрея Александровича, а то б, мол, и его склонили к миру.

   — Эх, — вздохнул князь Данила. — Послать бы ему вслед весточку с птицей: вернись, дурень! А то ведь опять приведёт Орду. Эх!

   — Да, — вздыхал и Дмитрий. — Орде только свистни.

И уж когда начали расходиться, условившись завтра с утра уводить полки домой, Святослав вдруг остановился на полпути к коням, обернулся, окликнул:

   — Дмитрий Александрович!

   — Да, — обернулся тот.

   — Тебя одного, на одно словцо. — И пошёл к нему Святослав, оставив своих спутников в некоем недоумении.

Князь Дмитрий махнул своим боярам: идите, мол, а сам пошёл навстречу Святославу. Они сошлись в том же месте, откуда только что расходиться начали.

   — Дмитрий Александрович, что я хотел тебе сказать, с глазу на глаз присоветовать.

   — Ну что? — прищурился Дмитрий.

   — Клин-то клином надо вышибать, князь, забыл нашу поговорку?

   — Объясни.

   — Всё просто. Андрей побежал на тебя хану капать. А ты возьми с княгиней да с детьми едь к Ногаю[65].

   — Самому в петлю?

   — В какую петлю? Во-первых, ты с подарками явишься и с повинной головой. А главное, развеешь ту напраслину, что на тебя Андрей там возвёл. Ведь он же там дул хану, что ты не весь выход в Орду отдаёшь.

Дмитрий Александрович задумался, наморщил лоб, сведя брови.

   — Хм. Подумать надо.

   — Подумай, князь Дмитрий. Ты ж не глупый человек, должен понимать, что, если один Андрей будет в Орду бегать, нам мира и тишины не ведать. Только Ногай может остановить его.

   — Хорошо. Спасибо за совет, Святослав Ярославич. Скажи, ты нарочно окликнул меня, когда мы разошлись?

   — Разумеется.

   — От кого стерёгся?

   — От посадника. Ему знать о сём не след, ещё предупредит Андрея, а то, чего доброго, перехватит тебя в пути. Новгородцы мастера на это — князьям дорогу загораживать.

   — Да уж это я на себе испытал. Если б не Довмонт, они б меня из Копорья не выпустили. Ещё раз спасибо, Святослав, — дружески похлопал по плечу тверского князя Дмитрий и попросил: — Оно и Даниле, пожалуй, не стоит о сём сказывать.

   — Хорошо, Дмитрий Александрович, и Москва знать не будет.

И князья разошлись.

7. ПОТОК[66]

Возвращение новгородцев было не очень весёлое. Чего там, рассчитывали не только поратоборствовать, но, главное, пограбить, оподониться. И вот нате вам. Князья помирились, и славяне, выходит, зазря сапоги топтали, шагая в этакую даль.

Дорогой все валили на посадника — он виноват, скотина, что впустую сходили. Когда ж это было — славян задарма за тридевять земель гонять?

Семён Михайлович и сам понимал, что пошёл на поводу у князей, и чувствовал, что в Новгороде пустой поход бедой обернётся.

Хотели на обратной дороге Тверское княжество маленько пограбить. Да где там, разве после татар что хорошее останется? Что ни весь, то головешки да трубы печные. Да и за спиной тверской полк домой следует, зачем с союзником-то ссориться. Однако, дойдя до Торжка, встретили купцов нижегородских — пограбили, заоднемя и нескольких немцев потрясли.

Вот и вся пожива. Если на брата по ногате досталось, так и то хорошо. И с таким-то вот «богачеством» в Новгород входить? Стыд головушке. Дома ждут, надеются. А мы вот нате вам: в драных портах явимся, в сапогах дырявых!

Из-за всего этого решили в город родной войти ночью. Всё краснеть меньше. Едва ворота Славянские миновали, разбежались как тараканы по своим углам.

Семён Михайлович тихонько поехал через мост на свою Прусскую улицу, что на Софийской стороне. Взлаяли приворотные цепняки, но, узнав голос хозяина, завизжали радостно. Сторож отворил ворота, явил на заспанном лице радость:

   — Семён Михайлович! Вот радость-то нам, вот счастье. С победой, поди?

   — С победой, — проворчал посадник зло. — Ты вот что, Дёмка, поутру, как развидняет, беги на вечевую площадь.

   — Зачем?

   — Слушай, дурак, не перебивая. Отирайся весь день там, ухо востро держи. Ежели сберёгся вече, слушай, что приговорят. И после приговора чеши через мост домой. Доложишь, что приговорили.

«Видать, беду чует хозяин-то», — подумал сторож, но сказал другое:

   — Слушаюсь, Семён Михайлович. Не боись, на крыльях прилечу с веча-то.

   — Лепш[67] ты бы не летал, Дёмка, — проворчал посадник, передавая повод конюху, прибежавшему от сарая.

   — Можешь сразу поить-кормить, не стомлён конь, — приказал посадник конюшему.

Где уж было коня стомить, если полдня на Селигерской дороге под городом простояли, темноты дожидаючи.

В доме взбулгачилась[68] жена посадника, кряхтя, вздувала огонь, собирала на стол чего перекусить: крынку с молоком, калач с пирогом.

Явился в дверях и сын старший, Михаил, в подштанниках, молвил, зевнув:

   — На щите, батя?

Посадник ничего не ответил балбесу, лишь очами недобро сверкнул. Ел так, что за ушами трещало, наголодался в походе на сухомятке-то. Кончил есть, всю крынку навернул и калач с пирогом убрал, отёр усы, бороду. Заговорил:

   — Вот что, мать, как развидняет, забирай всю мелкоту — и к куме на Козьмодемьянскую.

   — Зачем? — удивилась старая.

   — Сказано, уходи. А ты, Мишка, уйди к приятелю своему на Чуденцову улку. Там пересиди.

   — Эх, — вздохнул сын. — Видать, обмишурился-то в походе, батя.

   — Цыц! — хлопнул ладонью по столу Семён Михайлович. — Яйца курицу взялись учить.

Вот молодёжь пошла. Никакого уважения ни к летам, ни к званию. Туг сердце, того гляди, лопнет с печали, а он оскаляется. И это сын.