И удивительно, можайцам запомнилась именно эта казнь московского насильника. Рассуждали меж собой:

   — А князь-то справедлив, ничего не скажешь.

   — Говорят, он и зажигать город запретил, смерть зажигальнику обещая.

   — Хороший князь. Правильный.

И почему-то почти никто не вспомнил Святослава Глебовича, которого как пленного повёз за собой в Москву Юрий Данилович.

Унижать достоинство пленного князя Юрий не стал, более того, он ехал верхом на коне рядом с победителем. В пути Святослав поинтересовался:

   — Ну и что ж ты собираешься со мной делать, князь?

   — Суп из тебя сварю, — усмехнулся князь Юрий.

Романеи, ехавший сзади, захихикал. Святослав Глебович оглянулся на молостника, прищурился с презрением. Тот умолк.

Но, видно, князь Юрий не забыл вопроса пленника, где-то часа через два стал отвечать:

   — Надо тебе, Святослав Глебович, приискать другой стол.

   — Да ты уж приискал мне, — похлопал по луке седла Святослав.

Юрий взглянул вопросительно.

   — Вот кощеево седло[177], — пояснил Святослав.

   — A-а, ерунда, — отмахнулся Юрий, на этот раз спустив ехидство пленнику. — Я тебе всерьёз, а ты зубоскалишь. Где-то на полудне у тебя, кажись, есть родственники?

   — Есть.

   — Где?

   — В Брянске князь Василий[178].

   — Кем он тебе доводится?

   — Племянник.

   — У-у, нехорошо. Племянник с уделом, а дядя без угла. Нехорошо. Посадим тебя в Брянске, Святослав Глебович. Пойдёшь?

   — А Можайск?

   — Про Можайск забудь, если сам себе добра хочешь. Я спрашиваю, в Брянск пойдёшь?

   — А Василий?

   — Василия выгоним. Я тебе помогу. А про Можайск больше чтоб не заикался. Это теперь московский удел.

Святослав Глебович вздохнул, но во вздохе этом слышалось согласие, хотя и вынужденное, но согласие. В кощеевом-то седле не шибко поартачишься, согласишься на то, что обещают, да ещё спасибо скажешь.

На этот раз не суждено было великому князю Андрею Александровичу добраться живым до своего удела — Городца. Помер в пути из Орды, пережив младшего брата Данилу всего на год с небольшим...

Привезли его в гробу заколоченном бояре Акинф и Давыд — зять последнего. И когда гриди внесли гроб в собор Михаила Архангела и открыли крышку для отпевания, увидели уже почерневшее лицо покойного, и тяжёлый дух, исходивший от трупа, распространился по храму. Была серёдка лета 1304 года, где ж было сохраниться телу?

В этом соборе был отпет князь Андрей и тут же положен в каменном гробу. Успокоился навсегда беспокойный князь, принёсший немало горя отчине. Но смерть его ничего хорошего не сулила Русской земле.

Сразу после тризны по умершему собрался отъезжать к другому князю Акинф, молвив на семейном совете:

   — Боярин без князя что пёс без двора. Ты едешь со мной, Давыд?

   — А куда?

   — К князю московскому Юрию Даниловичу.

   — Эх, кабы был жив Данила Александрович, — вздохнул зять. — А этот...

   — Что этот?

   — Зловреден несколько.

   — А Андрей так добр был?

   — Андрей тоже не мёд, но всё же привыкли как-то.

   — И к тому привыкнем.

   — А може, в Тверь лучше? — подал голос Фёдор.

   — А ты сиди, — осадил Акинф сына. — Куда отец, туда и вам с Ванькой надлежит. Сказано — в Москву, едем все в Москву. Вон и сестра с зятем с нами.

Обоз боярина Акинфа более тридцати подвод насчитывал. С семьёй его ехали и челядь, конюхи, повара, кузнецы, рабы и даже несколько псов-цепняков бежали у колёс. Всех дворовых вооружил Акинф бережения ради в неблизком и опасном пути. Только рабам не доверился боярин, а чтоб не сбежали в дороге, забил их в колодки и как псов привязал к телегам, наказав для устрашения:

   — Кто вздумает бежать, на месте убью.

А куда бежать рабу? В лес на голодную смерть, зверю на закусь. Везли с собой весь скарб, посуду, котлы, крупу, муку и даже несколько кодовб с мёдом. Была и казна у боярина — невеликая, но и немалая по его чину, где-то около двухсот гривен. Казну в кожаной калите, туго завязанной, сунул боярин в самое надёжное место — под зад жене своей, наказав строго:

   — Сиди и не вздумай вставать.

   — А как же? Ежели мне...

   — Ежели припрёт дюже, я подменю.

Так и ехали, угреваясь на казне по очереди, но ни на мгновение не оставляя без присмотра и щупанья ягодицами: на месте ли? Слава Богу, доехали благополучно.

Князь Юрий Данилович с братьями встретил приезд Акинфа с нескрываемым удовлетворением, тем более что за ним потянулись из Городца и другие.

   — Прими, надёжа князь, под свою высокую руку.

   — Сколько народа у тебя? — спросил Юрий Данилович.

   — Со слугами и рабами сотни полторы будет.

   — Сколько копейщиков можешь выставить?

   — Полёта наберу, ежели что.

   — А вершних? С конями?

   — Ох, князь, сам знаешь, год-то какой был.

   — Знаю. Ты говори, сколько потянуть можешь?

   — Ну, десять от силы, Юрий Данилович, ей-богу, разорил нас неурожай-то.

   — Ладно. Селись пока на посадке за Яузой. Не забывай ко двору являться. Думать.

За Акинфом подъезжали и другие бояре Андреевы, но те поскуднее были, более тридцати копий не могли князю обещать.

И когда являлись ко двору княжескому, Акинф, как наиболее важный, садился ближе всех к стольцу князя, и никто не мог оспаривать его преимущества: калита-то у Акинфа была поувесистее.

Но тут из Киева прибыл богатейший боярин Родион Несторович с сыном и со всем своим двором, насчитывавшим тысячу семьсот человек. И сразу затмил всех московских и городецких бояр. Согласно богатству его и знатности ему была и честь воздана Даниловичами. Что, конечно, явилось оскорблением для других.

   — Что ж это такое? Явился какой-то чужак с ветра, а ныне с князем едва не с одного блюда ест, с одного кубка пьёт.

   — Да ещё на всех свысока смотрит!

Некоторые бояре готовы были гнать из Москвы киевлянина, если б их воля была. Но воля княжья, а он рад, что к нему люди бегут, что, ведомо, усиливает Москву.

С боярами прибывали мастера разные и по камню, по дереву, по металлу, а главное — воины для грядущих походов, планы которых роились в головах молодых наследников Данилы Александровича.

Приезжавшим отводили участки вокруг крепости, они сами отстраивались, разводили огороды, сады, скот. Торговали. Москва разбухала деревнями. И, как правило, во главе каждой боярин был, а то и несколько вятших, там и суд творили, и дань собирали.

Появление Родиона Несторовича больше всего ударило по самолюбию Акинфа Ботринича, привыкшего быть первым при князьях. Он, умевший дать дельный совет князю, с успехом вести переговоры от его имени, а когда надо, опоясаться мечом и повести дружину в бой, вдруг почувствовал здесь, в Москве, как бы ненужность свою, невостребованность.

Князь если спрашивал совета, то у Родиона, если хвалил кого, то обязательно киевлянина, и уж совсем было несправедливо, когда на пиру он пил здоровье «дорогого Родиона Несторовича», забывая о других боярах, не менее знатных и заслуженных.

Сердце Акинфа Ботринича наконец не выдержало. Воротившись однажды от князя в свой полотняный лагерь за Яузой, он сказал зятю:

   — Всё, Давыд. Надо уезжать.

   — Куда?

   — В Тверь. Здесь нас не ценят. Вели запрягать коней, сворачивать шатры.

Тут же конюшие побежали в поле ловить спутанных коней и запрягать их в телеги. К ночи уложились и сразу же, под покровом темноты, выехали. Не стали дожидаться утра, когда могли бы возникнуть неприятности с Даниловичами.

Когда на следующий день Юрию Даниловичу сообщили об отъезде Акинфа со всем двором, он удивился:

   — Куда ж его понесло?

   — Судя по следам, в Тверь.