С тем и отъехал из Владимира Дмитрий Михайлович. Обескураженный и сердитый. Так хотелось сразиться. И не дали.

Великая княгиня Ксения Юрьевна захворала. Сколь ни старался лечец пользовать её разными травами, она не поправлялась. И упорно твердила:

   — Это меня Митька-идол в могилу гонит. Тоже мне великий князь выискался. Это ж надо додуматься идти ратью на Новгород. У самого сопли вожжей висят, а он нате вам. Воин вылупился.

   — Но ведь он вернулся живой-здоровый, — пытался лечец успокоить больную княгиню. — И слава Богу.

   — Слава Богу? Да? Слава Богу, — чуть не плача лепетала Ксения Юрьевна. — А я из-за него, идола, три недели глаз не смыкала, исть не могла.

Любила старая княгиня «идола Митьку», души в нём не чаяла. И пока он там «ратоборствовал», она действительно и сама извелась, и других измучила. На невестку Анну Дмитриевну шумела:

   — Какая ж ты мать? Где у тебя сердце? Ребёнок пропал, а ты не чешешься.

   — Ну, что вы, мама. Никуда он не пропал. Вон Александр Маркович послал Семёна во Владимир к митрополиту, задержат они его. Обязательно задержат.

   — Господи, — всхлипывала Ксения Юрьевна. — И никому дела нет. Он, поди, там и не поест толком. А Семён-то тоже хорош, а ещё пестун называется, кинул ребёнка одного, сбежал.

   — Он не сбегал, мама. Дмитрий сам прогнал его от себя. Семён, наоборот, уговаривал его не ходить, домой воротиться.

   — Плохо уговаривал, кормилец называется. И Маркович тоже хорош, век прожил, ума не нажил.

   — Александру Марковичу нездоровится.

   — А мне здоровится? Мне здоровится? Сердце на ниточке висит. Одна за всех думай. Миши нет, всё вразнобой пошло. Митька на рать побежал, Ляксандру чуть глаз не вышибли, Константин с коня свалился, едва шею не свернул. Ты ж мать, пошто не следишь?

   — У Константина кормилец есть, — отвечала невестка. — С него за это спрос.

   — Вот и спросила б.

   — Я поругала его, он сам сильно переживал.

   — Надо не ругать было, а высечь.

   — Зачем же его ронять перед воспитанником, мама? Вон Миша однажды изругал Семёна при Дмитрии, а тот тут же перенял, И ныне Семён пытался удержать его от той рати, так он его чуть не избил. Нет, пестуна надо высить перед дитём, не унижать, мама.

   — И всё-то ты знаешь, Анна. Охо-хо. Явится идол, пусть ко мне немедля волокут. Я ему задам баню.

И едва Дмитрий Михайлович въехал на родное подворье, как конюший Митяй, принимая коня, сказал ему:

   — Беги, Дмитрий Михайлович, до старой княгини. Извелась ведь сердешная, того гляди, помрёт.

   — Что с ней?

   — Ведомо что. Тоска сердце съела.

Взбегая в терем Ксении Юрьевны по лестнице, внук прыгал через две-три ступени. Ворвался в покои её запыхавшийся, встревоженный.

   — Бабушка, что с тобой?

   — Митенька, — пролепетала старуха и даже попыталась приподняться на ложе, но не смогла. — Милый мой.

Княжич подбежал, сел на край ложа, с нежностью смотрел на дорогое лицо, изменившееся, исхудавшее, потемневшее. Выцветшие глаза княгини полнились слезами.

   — Ну что ты, бабушка. Видишь, я живой-здоровый. Не плачь.

   — Это я от радости, Митенька, — всхлипывала старуха. — Уж и не чаяла зреть тебя, вся душа изболелась.

   — Что со мной могло случиться?

   — Ой, не говори так, милый. Вон Александр Данилыч Московский намного ль старше тебя, а уж отдал Богу душу. А чаял ли?

   — Что с ним? Я не знал.

   — Сказывают, на ловах не то под вепря угодил, не то под лесину. Помер Александр, а ведь он тебе сродник.

Не сговариваясь, оба перекрестились: Царство ему Небесное. Ксения Юрьевна, едва осенив себя, протянула исхудавшие руки к внуку:

   — Дай я тебя обниму хоть, Митенька. К сердцу прижму.

Княжич наклонился, она прижала его голову к груди, целуя в маковку, шептала:

   — Милый внучек, как я скучала по тебе. Как молилась за тебя, Бог, видно, услыхал мою молитву, воротил тебя.

   — Митрополит воротил, бабушка, митрополит Пётр.

   — Ну, дай ему Бог здоровья. Чего ты там потерял, в этом Новгороде?

   — В Нижнем Новгороде, бабушка, — поправил княжич старуху.

   — А всё едино, будь они неладны, что Нижний, что Великий. Мише одни хлопоты да заботы от них, никакого прибытка.

Ксения Юрьевна долго не отпускала внука, словно боясь, что он опять исчезнет. А когда он собрался уходить, чтобы повидаться наконец с матерью, старуха попросила:

   — Митенька, о чём попрошу тебя, пожалуйста, в эти дни не уезжай никуда, ни на ловы, ни на рыбалку. А?

   — Почему, бабушка?

   — Так ведь я вот-вот помереть должна. Хочу, чтоб хоть ты при мне был.

   — О чём ты говоришь, бабушка? Ты ещё поправишься. Отца дождись хоть.

   — Нет уж, видно, Мишеньку не дождаться мне — Опять на глазах её явились слёзы. — Хорошо хоть, тебя увидела, Митенька. С матерью повидаешься, пришли ко мне её. Наказать кое-что надо, а то забуду.

Когда Анна Дмитриевна вошла к свекрови в опочивальню, ей показалось, что старуха уснула, и она было повернулась уходить.

Но с ложа раздался тихий голос:

   — Куда ж ты? Я жду тебя.

   — Я думала вы спите, мама.

   — Не сплю я. Какой сон, когда смерть в головах стоит. Там уж отосплюсь. Я что звала тебя, Анна. Прошу тебя — воротится Миша из Орды, не сказывай ему про Митин поход.

   — То ли он не узнает, всей дворне рот не закроешь.

   — Можно приказать заранее: помалкивать, кто скажет, мол, тому плетей.

   — А митрополит? Что вы, мама, шила в мешке не утаишь.

   — Да-да-да, — с огорчением согласилась Ксения Юрьевна. — Я про него забыла. Но всё равно не вели Митю наказывать. Мало ли глупостей мы в отрочестве творили.

   — Я думаю, Михаил не будет сердиться, тем более что всё кончилось благополучно.

   — Дай Бог, дай Бог. Ну а если разгневается, скажи, что мать перед смертью за Митю просила. Скажешь?

   — Скажу, мама. Ладно. Вы бы отдыхали уж, сколько ночей не спали из-за Дмитрия.

   — Ой, не говори, девонька. Кажись, вся душа выболела из-за идола. Я уж его и так изругала почём зря. Будет с него. Он умница, всё понял.

   — Ой ли, мама?

   — Да-да, ругала на чём свет стоит, — подтвердила старуха, уловив в интонации невестки нотки сомнения.

Но та точно знала — лукавит старуха. От рождения она любила старшего внука, потакала всем его капризам и прихотям. Баловала без меры. И всегда заступалась, даже тогда, когда «идол» заслуживал наказания. И даже теперь, на пороге вечности, пыталась хоть как-то заслонить его от возможных в грядущем неприятностей.

   — И ещё, Аннушка, просьба последняя. Положите меня рядом с моим мужем, великим князем Ярославом Ярославичем. Он уж, поди, заждался меня.

   — Хорошо, мама.

   — Вот и ладно, милая. Ступай. Мне и впрямь поспать надо, на сердце полегчало чуть.

Почти, двое суток Ксения Юрьевна спала без просыпа. Сон был столь глубок, что близким метилось: жива ли? Несколько раз княгиня Анна входила в опочивальню свекрови, на цыпочках приближалась к ложу, прислушивалась к тихому дыханию спящей, присматривалась к едва вздымающейся груди. Убеждалась: жива, слава Богу. И так же тихо удалялась.

   — Ну? — спрашивал Дмитрий мать.

   — Спит. Из-за тебя, идола, измучилась бедная.

Однако, проснувшись через два дня и испив сыты, засобиралась Ксения Юрьевна к вечному сну. Прогнав от себя лекаря, молвила тихо и спокойно:

   — Зовите епископа, пусть соборует.

Епископ Андрей, явившийся по зову, свершил над ней таинство пострижения в святой ангельский чин, нареча её Оксиньей, прочёл требуемые при сем молитвы и удалился.

Не по голосу, которого уже и слышно не было, а по шевелению губ старухи догадалась Анна Дмитриевна — зовёт «идола» своего, Митю. Послала за ним слугу.

Тот, явившись в опочивальню княжича, потряс спящего за плечо: