— Что делать? Митрополита ещё нету ныне, но, я думаю, вскоре патриарх Афанасий поставит нам его.

   — А кого? Не секрет?

   — Какой секрет. Владыка Пётр[185] поехал в Царьград к патриарху. Его должны поставить. Не знаю, доживу ли до его возвращения. Но как он воротится, пожалуйста, сын мой, поддержи перед ним отца Давыда в моё место.

   — Хорошо, отец святой, поддержу, будь покоен.

   — А ныне, коль собрал ты вече, утверди Давыда в архиепископы. Митрополит никогда впопрек вечевому решению не вступает. Обычно соглашается. Поддержи, сын мой.

   — Хорошо, владыка, не беспокойся. Будет Давыд архиепископом.

   — И ещё. Ныне голод начинается. И хотя умерших, собирая по улицам, будут свозить к скудельницам, пусть служат панихиды по ним. Обязательно. Они, чай, тоже христиане и отпевания достойны, как и все прочие.

   — Ну, это хоть и не моя забота, но я прослежу.

   — И вот ещё что, князь. Слыхал я, что Ермила Клин ватагу собирает на Волгу идти, купцов грабить. Оно и понятно, голод не тётка, а славяне таким промыслом и в добрые годы не брезговали. Конечно, приказа твоего да вечевого они вряд ли послушают, но надо попытаться убедить дураков, что по Волге хоша ниточкой, а какой-никакой хлебушко до Новгорода дотекает. А ежели они перерубят эту ниточку, так ведь вымрет град-то наш.

   — Вымрет, — согласился Михаил Ярославич, — тут ты прав, владыка.

   — А посему и ты сам и вече попытайтесь заворотить эту ватагу на заход, на немцев. У них хлебушек никогда не переводится.

Золотые пояса — знак знатности — в Новгороде чуть более ста бояр имели. Это были самые богатые новгородцы, имевшие не только свои лавки по Торгу, но и деревеньки, и земли, и ловища. Эти златопоясные и в голодные годы не голодали, а некоторые ещё и богатели, если вовремя хлеб припрятывали, продавая его потом втридорога.

Именно из златопоясных, как правило, выбирались посадники, тысяцкие, сотские, старосты кончанские.

Около сорока человек расселились по лавкам во владычной горнице. На тот случай, если приговор вече писать придётся, сел за стол с пергаментом, писалом и чернилами Данила-писарь. Обычно на этих боярских советах говорок, смех, шутки перекатывались по лавкам, ныне ж тихо, словно покойника внесли.

   — Господа новгородцы, — начал негромко князь, встав у стола, — получив от золотоордынского хана ярлык на великое княженье, прибыл я к вам, дабы сесть на ваш столец, принять под свою руку ваш город. Сердце моё кровью облилось при виде запустения и на улицах ваших, и на Торге. Даже мысль явилась, а стоит ли мне вешать себе на шею ваше неустройство и нищету?

   — Нищета уж перемерла, князь, — вздохнул кто-то на лавке.

   — Это верно, — согласился Михаил Ярославич, — все паперти церквей словно выметены. Голод в первую голову убогих прибирает. Но ежели так и далее пойдёт, то и работных он душить учнёт.

   — Да уж душит, — пробормотал Данила.

   — И ныне, господа новгородцы, мне не о выходе думать приходится, который ждёт от меня царь Тохта, а о спасении людей ваших. Но беда не приходит одна, как молвится: пришла беда — отворяй ворота. Владыка новгородский Феоктист вельми болен. Просил он меня слёзно предложить вам в его место отца Давыда. Как вы на это смотрите, господа?

   — Пущай Давыд встанет, — подал голос Степан Душилович. — Феоктисту видней, кого восприемником звать.

   — Может, кто по-другому думает? — спросил князь, обводя взором полавье.

Таковых не сыскалось, и Михаил Ярославич кивнул Даниле: пиши. Тот, умакнув перо в чернила, застрочил по пергаменту мелким бисером буковок.

   — Теперь мне нужен в Новгороде мой посадник, — молвил князь, подчеркнув слово «мой».

Раньше, может быть, вятшие и обиделись бы: почему, мол, «твой», мы, мол, своего изберём, но ныне время не то. Смолчали.

   — Я хочу в посадники Михаила Климовича, он человек разумный, а в тысяцкие ему — Ивана Дмитриевича. Как, господа? Согласны ли?

И он ещё спрашивает. Да в такое время не всяк за этот гуж и ухватится. Но Михаил с Иваном согласились. Михаилу, тому не впервой, пусть гонорится.

   — И ещё я хотел бы, чтоб организовали мы здесь общими силами кормление хотя бы раз в день голодающих.

   — Эге, — подал голос Яков Гостята, — на дармовщину-то весь город сбежится, передавят друг дружку. Да и потом, кому ж схочется от себя отрывать кусок в такое-то время?

   — Ну, а как же быть-то, господа златопоясные? Не поделитесь ныне, завтра голодные на поток ваши закрома провопят.

   — Эт так, — согласился уличанский староста Беек. — Скидываться надо. На рать скидывались, отчего тут-то упираться?

   — Я бы в немцы за хлебом поехал, — сказал Гостята, — так в пути пограбят. На море Варяжском пираты шныряют, не отобьёшься. Вон Митьку Слепцова как есть до нитки обобрали, хорошо хоть, живота не лишили.

   — А може, наймёшь Ермилу с его ватагой для охраны-то? — молвил Михаил Ярославич.

   — Э-э, Ермила заломит, что никаким хлебом не расплатишься. Да и он, слышал, на Волгу гулять собирается.

   — Вот и плохо, что на Волгу. Владыка просил отговорить его от Волги. Да и я, если захвачу его с разбоем там, не помилую. Михаил Климович, ты как посадник найди Ермилу, отговори его от худого. Пусть лучше с Гостятой плывёт, чрез море Варяжское от пиратов охраняет его.

   — Он же запросит кучу серебра.

   — Верно. Вот и надо Гостяте помочь в этом, собрать ему со всего мира для найма ватаги.

   — Правильно молвишь, — поддержал Степан Душилович.

Загудело полавье одобрительно: «Пра... Верно... Мы завсе...»

Нашлись и спутники Гостяте — Онфим Рыжко да Ждан Гурята — тоже люди не бедные. Сразу почуяли, что большой корыстью пахнет, обещали по два струга снарядить.

   — Ну вот, — радовался князь, — пойдёте в семь-восемь стругов да с ватагой удалых молодцов — никакой пират вас не тронет.

   — На Ермилу ежели какие налетят, — сказал, ухмыляясь, Степан Душилович, — так от него без порток побегут, ежели вырвутся.

Уже в темноте воротился Михаил Ярославич на Городище. Печи были протоплены, хотя и надымили порядочно, но всё ж в горницах жилым запахло. С поварни принесли ухи и калачей. Вместе с князем сели Сысой и Фёдор Акинфович.

   — Ну как вече? — спросил Фёдор.

   — Да ничего вроде. Приговорили сбирать с вятших по пять гривен, с мизинных по две ногаты.

   — Это для чего же?

   — Ватагу нанимать и голодающих подкармливать. Беску велели поварню для них ладить. А как у тебя?

   — Сторожей расставил и уж успел прибить одного татя.

   — Как?

   — Ну, как? Дубинкой.

Михаил Ярославич даже ложку отложил, посмотрел задумчиво на огонь свечи, молвил, вздохнув:

   — М-да. Дубинкой голод не избудешь, Федя.

   — Ну, а что делать? По Русской-то Правде[186], коли вор на месте захвачен, убивать можно.

   — Можно. Кто спорит? А токо жить-то всем хочется.

   — А дворский доволен был, так и сказал: так, мол, им и надо.

   — Ну, дворский никогда не голодал. И потом, он им простить стогов не может и амбары пограбленные. А голодный и архиерей украдёт.

   — А как наместничество мне? Приговорили?

   — Приговорили. Куда они денутся. Так что, Федя, останешься за меня. С посадником и тысяцким не ссорься, они мою сторону держат. Городище не давай растаскивать. Ну, и дворского найди помоложе, Никите давно на покой пора. А я в Тверь ворочусь, а то кабы там Даниловичи мне чего нового не удумали. С них может статься.

Князь Василий Александрович, изгнанный дядей из Брянска, отправился в Золотую Орду искать на него управу. И хотя явился он туда почти нищ и гол, до Тохты добрался-таки. Возможно, оттого, что наобещал салтану Таиру «золотые горы» в будущем, если удастся отобрать назад Брянск. Таир-то и помог ему выйти на хана.