— Иди за мной, я путь ведаю, — сказал князь девке и пошёл к крыльцу.

Она шла за ним, притихшая, робкая, давно усвоившая, что следует за щупаньем грудей.

На крыльце возле балясины, князь остановился, остановилась и Стюрка на ступеньку ниже. Молчали. Наконец в стороне поварни явился огонёк-другой, то шёл Романец с шандалом[184], прикрывая огонь ладонью, дабы ночная сырость не погасила свечу.

Когда он стал подниматься на крыльцо, князь сказал:

   — Иди вперёд. Свети.

   — Куда прикажешь, Юрий Данилович?

   — В опочивальню. Куда ж ещё?

Они так и шли по переходам — впереди Романец, с шандалом, освещая дорогу, за ним князь и сзади Стюрка. Поднялись наверх, вошли в опочивальню.

   — Поставь на столик у ложа, — сказал князь, опускаясь на лавку. — А ты, — обратился к Стюрке, — сыми мне сапоги.

Девка присела перед князем на колени, ухватила правый сапог за носок и пятку, потянула за пятку. Романец, поставив шандал на столик, стоял там.

   — Ну, ты чего? — взглянул на него князь. — Ступай вон.

   — Так я... это...

   — Ишь ты, ещё сладкого захотел? Теперь мой черёд. Ступай, ступай. Ну!

Романец, посапывая, вышел, осторожно прикрыл дверь.

Девка сняла с князя сапоги, поднялась с колен, стояла, теребя пальцами свою домотканую сорочку.

   — Иди ложись, Стюр, — сказал негромко Юрий. — Я счас разденусь. Приду.

Она подошла к ложу, несмело наступила на край его коленкой. Князь засмеялся коротко, ободрил:

   — Смелей, Стюр. Лезь под одеяло.

Сам, быстро раздевшись, прошёл босым до ложа, дунул на свечи сильно, погасил их и, взвизгнув от восторга, прыгнул на ложе и, дрожа всем телом, схватил девку, притянул к себе. Она привычно раскрылась ему навстречу. Жаркая. Желанная. Шептала ласково:

   — Сюда, сюда... Вот... Милый... Хороший.

Он был неистов, неумолим и, казалось, нескончаем. Даже она утомилась.

Отдышавшись после первого сближения, Стюрка задремала. И казалось, лишь смежила веки, как он полез к ней снова. Ничего не попишешь — князь. Пришлось Стюрке с прежней страстью являть своё постельное мастерство.

«Ну, теперь-то, наверно, успокоится», — подумала после этого, вновь пытаясь уснуть. Он опять разбудил её, требуя новых ласк.

Оставил девку в покое лишь после третьих петухов. Уснул наконец. Крепко. Умиротворённо.

Уснула и она. Однако привычка к раннему пробуждению не дала Стюрке долго спать.

Проснувшись, она, стараясь не шевелиться, внимательно рассматривала спящего князя, изучая его лицо. Оно было ещё юно, с по-детски припухлыми губами. «Миленький ты мой, — думала ласково Спорка. — Поди, баб-то ищо не знал. Наголодался-то. Четыре раза набрасывался. Нет, кажись, пять? Ну да, пять раз. Откуда и сила бралась? Эвон трудился как. Ажник с лица спал, глаза эвон ввалились».

А во дворце уже слышны были чьи-то шаги, скрип лестниц, негромкие голоса. Со двора доносились разговоры, фырканье коней, мык коров. Весь двор проснулся, жил дневными заботами. А князь всё ещё спал. Слышно было, как кто-то подходил к двери и, постояв несколько, удалялся. Стюрка догадывалась: «Романец, наверно. Он же купил меня. Бедненький. Надо после пожалеть его. Он же платил, а князь пользовался».

Она не дождалась, когда проснётся князь. Устав ждать его просыпа, сама вновь уснула. А проснулись вместе — уже перед обедом.

   — Ну, как спалось, Стюра? — спросил он ласково.

   — Спасибо, князь, хорошо.

   — Зови меня просто Юрий Данилович, Стюра.

   — Хорошо, Юрий Данилович.

   — И никому я тебя теперь не отдам, Стюра. Никому, — сказал он твёрдо. — Ты теперь моя.

   — Как вам будет угодно, Юрий Данилович.

Он долго разглядывал её лицо, гладил её русые волосы. Наконец спросил:

   — Стюр, а кто тебя первый из мужчин? А?

   — Когда нас под Краковом пленили, в первую же ночь в полоне, который сторожил нас, затащил меня в кусты и...

   — А потом?

   — Потом, когда на Почайне Родион Несторович купил меня. И он тоже не раз приходил.

   — Ах, старый хрен. А потом?

   — Потом сын его, Михаил, прилабунивался, пока не женился.

   — Ого, много ж у тебя было! — воскликнул с оттенком ревности Юрий.

   — Но я ж рабыня, Юрий Данилович. Меня кто хочет, тот и берёт.

   — Но больше никого не было?

   — Больше никого.

   — Так-таки никого?

   — Ей-ей, Юрий Данилович, никого.

   — А Романец вчера за поварней?!

   — Ой, прости, Юрий Данилович, я забыла про него, — смутилась Стюрка. — А потом, он же купил меня.

   — Купил, — нахмурился князь и вдруг, зло блеснув очами, сказал: — Заруби на носу, девка. Теперь вот твоё место, здесь, у меня под боком. Поняла? Ежели узнаю, с кем вновь случилась, задеру рубаху на голову, завяжу и утоплю в Москве.

Стюрка жалко улыбнулась, словно не веря в угрозу.

   — Да как я посмею, Юрий Данилович, да рази я не понимаю.

   — Смотри. А сейчас выгляни, кто там есть, скажи, пусть мне рассолу принесут.

Стюрка выскользнула из-под одеяла, прошлёпала к двери, отворила её. Никого не увидев, вышла в коридорчик, прошла к лестнице. Там на ступеньке сидел Романец. Увидев её, вскочил, подбежал, схватил за руку.

   — Стюрка, я заждался.

Она вырвала руку, толкнула обеими в грудь, он, оступившись, загремел по лестнице. Поморщившись, поднялся внизу, спросил, хватаясь зарёбра:

   — Ты сдурела, сука?!

Стюрка, прищурившись зло, процедила:

   — Иди неси князю рассол, а мне сыты, — и, повернувшись, пошла назад, крикнув не оборачиваясь: — Да поживей!

Не в самое лучшее время вступил Михаил Ярославич в Великий Новгород. Беспрерывные дожди вымочили всё обилие, погубили урожай. Начинался голод.

На Городище — княжеской резиденции — осталось мало сторожей, и амбары тамошние уже несколько раз обворовывали.

   — Беда, князюшка, — жаловался дворский Никита, — ни глаз, ни рук не хватает. Голодный народишко страшней зверя. Более десяти стогов сена украли, в двух амбарах зерно повымели.

   — А что ж сторожа-то?

   — А что сторожа? Тож вроде меня пеньки трухлявые. Даже который заметит татей, боится подойти к имя. Убьют ведь. Я ж говорю, озверели людишки. У сторожа и осталось занятие, чтоб утром донесть: «Ночью, мол, то-то и то-то украли».

   — Так дело не пойдёт, — сказал князь, — этак и меня по миру пустите. Сысой, позови Фёдора.

Когда явился Фёдор Акинфович, князь сказал ему:

   — Придётся тебе, Федя, за наместника моего здесь остаться. Чего мнёшься?

   — Да я уж пробовал, Михаил Ярославич, мне тут от ворот поворот давали.

   — Ну, это вы без меня с Марковичем затеялись телегу поперёд коня пускать. Сейчас я здесь, соберу вече, там и поговорим.

   — Кто в такое время на вече явится, — усомнился Сысой.

   — Золотопоясые явятся, мне и довольно. Мизинным, конечно, ныне не до веча. Так вот, Фёдор, ныне ж усилишь охрану Городища, видишь, дворскому не под силу, того гляди, самого украдут.

Вече собрали на владычном дворе. Архиепископу Феоктисту неможилось, он лежал в своей опочивальне, когда Михаил Ярославич приехал туда и первым долгом пришёл к нему.

   — Немочен я, сын мой, — вздыхал старец. — Ничем-то тебе пособить не могу. А надо бы.

   — Что делать, владыка, все будем такими, всяк в своё время. Лежи спокойно, не переживай.

   — Как не переживать, сын мой, ты глянь, что ныне творится. А тут я выпрягся. О чём прошу тебя, Михаил Ярославич...

   — Говори, владыка.

   — Я уж служить не могу, уйду в монастырь, там доживать буду.

   — В какой, отче?

   — В свой родной, Благовещенский. Хочу, чтоб на моё место поставили духовника моего, отца Давыда. И ты бы поддержал его и бояр бы наклонил в его сторону.

   — Я-то поддержу, владыка, но ведь его должен рукоположить митрополит.