Они прошли вверх до устья Тьмаки, потом пересекли Волгу и помчались вниз, вдоль левого берега почти до Тверцы, а от неё повернули к правому берегу в направлении Волжских ворот крепости.

Княжич, сидевший на рулевом весле, направил лодейку между стругом и насадом, и, когда они вошли между ними, Сысой, оставив весло, поднялся в рост и, ухватившись за причальный канат, стал по нему перебираться. Лодейка опасно закачалась, заюлила. Желая помочь Сысою, встал в рост и княжич, тоже ухватился за канат. А долблёнка, потеряв остойчивость, неожиданно перевернулась. Княжна мгновенно исчезла под водой, а перевёрнутую лодейку течением ударило о нос струга.

Княжич повис на канате. Сысой тут же отпустил канат и, упав в воду, нырнул под струг, куда течением затащило Ефросинью.

На берегу, надрываясь, голосила Тоська, видевшая всё это:

   — Утопла-а... Утопла-а... Рятуйте[87]!

На струге поднялась суматоха. Княжич, быстро перебираясь по канату, достиг берега и, прыгая через трапы, побежал к корме струга. Кто-то из грузчиков сиганул с палубы в воду. А один, бегая вдоль борта, всматриваясь в воду, кричал:

   — Вон! Вон они... Во-он!

Перевёрнутая лодейка так и плыла вдоль струга, тыкаясь в его просмолённые борта.

Казалось, прошла вечность с того момента, когда Сысой нырнул под струг вслед за затянутой туда течением княжной, и, когда он появился за кормой, волоча её к берегу и сипя севшим голосом: «Пособите... пособите»... — два грузчика бросились ему на помощь и вытащили самого Сысоя, изрядно уже нахлебавшегося, и его добычу, которую он держал за волосы мёртвой хваткой. Девушка не подавала признаков жизни.

   — Откачивай! — крикнул кто-то из грузчиков.

Другой, опустившись на корточки, выставил одно колено и, положив на него утопленницу вниз лицом, стал давить ей в пояснице. И вскоре изо рта девушки хлынула вода.

   — Так! — закричал первый грузчик. — Дюжей, дюжей дави. Задышит. У нас она задышит!

Вернувшийся из Переяславля князь Святослав, узнав о случившемся, велел высечь Сысоя, а сам пошёл в светёлку к Ефросинье. Она, чувствуя ещё слабость, лежала в постели.

   — Ну как, сестрёнка? — спросил Святослав.

   — Всё хорошо.

   — Ничего себе хорошо, чуть мне невесту не утопили. Заметив удивление на лице сестры, пояснил:

   — Я тебе, Ефросиньюшка, такого жениха сыскал!

   — Как жениха? — невольно воскликнула княжна.

   — Ну как, обыкновенно. Тебе уже шестнадцать, он на два года старше. Самая пора. Знаешь кто? Угадай!

Нахмурилась княжна, не стала угадывать.

   — Я не собираюсь замуж.

   — Это вы, девки, только так говорите. А сами думаете, как бы поскорей. Жених-то, сестрёнка, такой... такой... на зависть.

   — Не хочу я никакого.

   — Сегодня не хочешь, завтра захочешь. Это у тебя после утопа. Пройдёт, милая, пройдёт. Я этого засранца велел высечь.

   — Кого?

   — Ну, кто утопил тебя. Сысоя.

   — За что?

   — Как за что? За то, что едва не утопил тебя.

   — Он спас меня, Святослав, спас, — дрогнувшим голосом сказала Ефросинья. — Это всё лодейка-злодейка. Не вели бить его, князь. Не вели, прошу тебя.

   — Да уж, поди, выдрали. Что так расстраиваешься из-за дурака?

   — Потому что несправедливо это. Я же говорю тебе: лодейка была вертлявая.

   — Ну ладно, ладно. Главное, что ты жива, слава Богу. А то чтобы я сказал князю Александру? А?

   — Какому Александру?

   — Ну жениху твоему. Тебя берёт в жёны Александр Дмитриевич Переяславский, сын великого князя.

   — Я же его не знаю.

   — Узнаешь. Он скоро приедет в гости.

После ухода Святослава Ярославича княжна позвала свою девку сенную Тоську.

   — Сбегай найди Мишу. Позови ко мне.

Та ушла и как сквозь землю провалилась, наконец-то явилась.

   — Ты где была? — спросила сердито Ефросинья.

   — Так они там с кормильцем займаются какими-то грамотами. Я ждала, пока кончат.

   — Ну, сказала?

   — Сказала.

   — Что он ответил?

   — Сказал, что обязательно забежит к вечеру ближе.

   — Почему не сейчас?

   — Так я ж говорю, грамотами займаются.

   — Какими грамотами?

   — А я знаю? Вроде бы на которых княжества русские нарисованы[88].

   — А Сысоя видела?

   — Да.

   — Где?

   — Ну там же, где и княжич. Я ж говорю, они грамотами займаются.

Михаил действительно пришёл уже вечером, когда Тоська побежала за свечами.

   — Ты меня звала, сестрица?

   — Да, Миша.

Княжич присел на край постели сестры.

   — Ну как ты? — Он вглядывался в полумраке в бледное лицо Ефросиньи.

   — Ты знаешь, что князь велел высечь Сысоя?

   — Знаю.

   — Как? И ты так спокойно говоришь, ведь он же молочный брат твой.

   — Поэтому я и не позволил его сечь.

   — Правда, Мишенька? — обрадовалась княжна.

   — Правда, Фрося.

   — А что Святослав?

   — А что Святослав? Ему доложили, что исполнили. Только ты, сестрёнка, гляди не проговорись.

   — Что ты, Миша, да разве я...

Она схватила его за руку, притянула к себе и чмокнула в лоб.

   — Молодец, брат. Я люблю тебя.

   — Что уж за нежности, — смутился княжич. — Я Сысоя никому в обиду не дам, хоть самому великому князю.

   — Спасибо, Мишенька, спасибо. Ты у меня настоящий... настоящий мужчина.

Заехав в свои города Нижний Новгород и Городец и оставив там дружину, Андрей Александрович во главе невеликого отряда милостников и бояр поехал к брату в Переяславль мириться.

Во Владимире, поклонившись гробу отца своего Александра Невского[89] и получив благословение епископа Фёдора, отправился дальше.

Седенький, сгорбленный, усохший Фёдор, в чём только душа держится, узнав, для чего едет Андрей к брату, искренне возрадовался.

   — Благое дело вздумал, сын мой, — говорил епископ князю. — Что вам делить? Вы единого родителя дети, одной грудью вскормленные, и дума у вас едина быть должна: како лепш сослужить отчине нашей многострадальной, как служил ей ваш светлой памяти отец благоверный, великий князь Александр Ярославич, много поту и труда положивший на алтарь служения родине. Будьте же достойны его высокочтимой памяти, сын мой. Благословляю тебя и князя Дмитрия на дело, Богу угодное. Пусть Всевышний не оставит вас в ваших трудах и высоких устремлениях.

И хоть благословил епископ владимиро-суздальский братьев к «высоким устремлениям», князь Андрей бережения ради отправил вперёд боярина Акинфа:

   — Езжай, Акинф, понюхай, чем дышит князь Дмитрий. Коли силки расставил и ждёт, как мы в них попадём, то пошёл он подальше со своим примирением. А коли наклоняется к миру, то и мы со всей душой.

   — А где мы встретимся, если что?

   — Я буду ждать тебя в починке, что в пяти поприщах[90] от Переяславля.

Однако опасения Андрея Александровича были напрасными, старший брат ждал его и желал лишь мира и тишины. По крайней мере, так передал от его имени Акинф, встретивший своего князя ещё в подъезде к починку.

   — Ну, как он? — спросил Андрей.

   — По-моему, очень рад.

   — Ещё бы не радоваться, от Ногая ярлык на великое княжение привёз.

Конечно, в душе Андрей досадовал, что заставили его идти на мировую с братом, но внешне старался вида не показывать. Из ближних разве что Семён Толниевич догадывался об истинном настроении своего князя, но утешить ничем не мог, поскольку сам настаивал на примирении братьев.

Когда Андрей поравнялся с ближним собором Святого Спаса, то, прежде чем въехать в княжеский двор, остановил коня, перекрестился на купол собора, напомнивший ему детство. Именно в нём постригали его когда-то. И не только его, и Дмитрия тоже, и ихнего отца, Александра Невского, давным-давно посвящали в воины именно в соборе Святого Спаса. Отец им сам не раз рассказывал об этом.