Великий князь Михаил Ярославич вдругорядь ошибся, опять усадив в наместники Фёдора Акинфовича. А ведь он не хотел возвращаться на должность, с которой его так позорно выпроводили. Нюхом чуял, что долго не усидит на Городище.

Да и какой бы наместник удержался, когда едва ли не подряд следовали неурожайные годы. В одном году всё вымокло, в другом — выгорело, а на третий, урожайный, пришли на поля полчища мышей, уничтожили весь хлеб ещё на корню.

Если б не подвозили хлеб из-за моря от немцев да с Низу, то вымер бы весь Новгород. Но привозной был столь дорог, что не всякий купить мог. Мизинные вымирали семьями, скудельницы, куда свозили трупы со всего города, заполнялись скоро и доверху. От голода зверел народ. За кусок хлеба, за калач могли убить человека средь бела дня прямо на улице. А уж ночью нельзя было со двора и носа высунуть. Разбойников, татей расплодилось, что крыс в амбаре.

Не наместник правил городом — голод. В такие годы казна княжеская не полнилась, напротив, скудела. С кого же было дань брать, если данники вымирали косяками? Но Золотой Орде было мало дела до этого, она требовала ежегодный осенний выход, и всякая задержка грозила приходом орды и полным разграблением обнищавших, полуживых городов и весей.

Люди, измученные голодом и нуждой, всегда искали виноватых и, как правило, находили их.

   — Во всём виноват великий князь Михаил Тверской, он задерживает хлеб с Низу, оставляет его в Твери.

   — Опять посадил в Городище этого корыстолюбца Фёдора, а сам — в Тверь на сытые хлеба.

   — Надо звать Юрия, тот мало сидел, а сколько добра сделал.

   — Юрий Данилович в Орде, а князь Афанасий в полоне у Михаила.

У мизинных всегда богатые виноваты, у голодных — сытые. В Тверь из Новгорода привезли грамоту великому князю, и опять от Данилы Писаря: «Михаил Ярославич, надысь на вече решили слать в Орду на тебя жалобу, что-де ты закинул город на горе и нужду, а всю дань на себя берёшь. Выбрали в послы Любовича с Радомиром, которые не сегодня завтра в Орду потекут. Как я полагаю, пойдут водой и с дарами хану. Тебе лепш на Волге их перенять. Данила».

   — Кто грамоту передал? — спросил князь Сысоя.

   — Купец.

   — Что он хоть говорил? Как там?

   — Мутится народ, замятия вот-вот учнется.

   — Не Москва ли сызнова старается там?

   — Кто его знает. Не надо было Афанасия отпускать.

   — Он мне слово дал на Новгород более не посягать.

   — У него слово как шишка елова, ветер дунет — она и падёт.

   — Что ж там делает Фёдор? Вече собирает, решает. А наместник где?

   — Фёдор ещё с того раза напуган, поди, с Городища-то и нос высунуть боится. Зря ты его, Ярославич, опять усадил. Зря.

   — А кого надо было? Тебя или Ивана?

   — Можно было Ивана Акинфовича.

   — Теперь чего гадать. Ты вот лучше с Иваном займись этими послами новгородскими. Как их? — Михаил заглянул в грамоту. — Этим Любовичем и Радомиром.

   — Постараемся не пропустить.

   — Я думаю, надо засады на Волгу и на Тверцу выслать, и обе чтоб выше Твери. Ишь ты, мимо меня хотят дары везти, умники.

   — Перехватим, Михаил Ярославич, не беспокойся. Али впервой?

   — Вот именно. Тогда вместо Юрия Бориса перехватили, не впервой промахиваться.

   — Ты ж знаешь, что меня там не было, что тогда Давыд покойный на мякине попался, Царствие ему Небесное.

Послов вместе с их охраной захватили на Волге. Однако захват прошёл не совсем гладко. Началась потасовка, и во время свалки исчез Любович.

Повязанных новгородцев привезли в Тверь, охрану побросали в порубы, а Радомира привели к князю. Михаил Ярославич велел развязать пленника.

   — Ну, что, Радомир, давай рассказывай, куда путь держали.

   — За хлебом, князь, за хлебом шли на Низ. Сам знаешь, как в Новгороде с ним.

   — Знаю, — нахмурился Михаил. — А ещё зачем шли?

   — Боле ни за чем.

   — А где Любович?

   — Какой Любович? — удивился Радомир.

   — Сысой, — взглянул князь на милостника. — Напомни ему.

Сысой схватил новгородца, завернул ему руки за спину и стал выворачивать длань.

   — Ой, больно! — взвыл Радомир.

   — Вспоминай, гад. Ну!

   — Он утоп, наверно, во время драки, — выдохнул наконец новгородец. И Сысой отпустил руку.

   — Ну вот, значит, был с тобой Любович, — сказал Михаил Ярославич. — И зря ты, братец, запираешься. Вот у меня грамота, и в ней всё о вас сказано. Ведь вас вече послало? Верно?

   — Вече, — отвечал Радомир, потирая занемевшую руку. — Ох, и гад же ты, — сказал Сысою.

   — И в Орду вы шли. Верно? — продолжал князь.

   — Верно.

   — А зачем?

   — Ну, там, наверно, у тебя, князь, написано.

   — Написано. Но я хочу от тебя услышать. Или ещё тебе завёртку сделать?

   — За Юрием Даниловичем нас послали.

Это было новостью для Михаила, но он не сморгнул и глазом, поощрил славянина:

   — Верно. А ещё?

   — А ещё на тебя жалобу, Михаил Ярославич.

   — Какую? За что?

   — Ну, что ты хлеб не пускаешь в Новгород, дань себе прикарманиваешь.

   — Сысой, ты слышишь? Вот дурни, да если б я хлеб не пускал, вы б там давно перемерли. А дань? Какая с вас дань? С нищих-то?

   — Так на вече кричали.

   — Вашему вечу делать нечего. На дары вот хану собрали с чего-то! Нашли же.

   — Собрали, — вздохнул Радомир.

   — Сысой, что там у них?

   — В основном меха.

   — А куны есть?

   — Есть немного, с полтыщи гривен.

   — Ну вот это и будет вашей данью, — молвил князь. — И ещё вдобавок за вас что-то выручим.

   — Как за нас?

   — Как? Очень просто — продадим вас. Ныне вы в полоне не у тёщи на приспешках. Так где ж всё-таки Любович? Вы ж вместе шли?

   — Вместе.

   — Где же он?

   — Я же говорю, не знаю. Во время драки на струге многие в воду падали. Утоп, наверно.

Любович не утоп. Он добрался наконец до Новгорода и, явившись на вечевую площадь, ударил в колокол. И когда сбежался народ, Любович взобрался на степень, оборванный, почерневший от нелёгкого пути.

   — Братья, — прохрипел он со степени. — На Волге нас перенял князь Михаил. Иных перетопили там же. Мне удалось бежать.

   — А Радомир где?

   — Не знаю. Може, утоп, а може, в полоне у Михаила. Кто-то нас предал.

   — Кто? — кричали из толпы. — Кто предал?

   — Откуда мне знать.

   — Я знаю кто, — неожиданно крикнули в толпе. — Я знаю.

   — Давай на степень, — загудел народ.

На степень взобрался Митяй и почти заверещал:

   — Это мой господин, Данила Писарь. Он пишет грамоты Михаилу и посылал меня всякий раз. На этот раз я отказался, так он послал с каким-то купцом. Это он! Это он предал посольство наше. Больше некому.

   — На поток Данилу-у... — грянуло несколько глоток.

   — На пото-о-ок, — подхватила площадь.

   — Где он живёт?

   — На Прусской.

Для мизинных, измученных нуждой и голодом, это «на поток» — желанный клич, особенно если к этому присуждается кто из богатых, у которых есть чем поживиться.

И вот уж загудел Великий мост от топота сотен бегущих ног с Торговой стороны на Софийскую, туда, где пролегает Прусская улица. Данила Писарь человек не бедный. Ворота на запоре. Вышибли калитку, ворвались во двор, распахнули ворота. Серой орущей волной растеклись по двору, захлестнули дом. На высокое крыльцо выволокли испуганного хозяина.

   — Предатель! Переветчик!

Что там лепечет Данила в своё оправдание, никто не слышит, да и орущая толпа слышать не хочет, требуя как ненасытная утроба:

   — Смерть! Смерть предателю!

   — С моста его! С моста.

Данилу в несколько кулаков спихнули с крыльца под ноги народу. А там мигом управились, забили, затоптали. Нашлись добровольцы исполнить волю толпы, потащили тело Данилы на Великий мост. Сбросили в реку: