— Есть маленько.

Михаил Ярославич держал в руке шапку с застрявшей в ней стрелой.

Уже в доме при свече Сысой осмотрел голову князя. Стрела чиркнула ему самую макушку.

   — Чуть бы ниже — и... — заметил Сысой и выругался по адресу стрелка: — Меткий, гад.

   — Он, Сыч-то, с двадцати шагов в яблоко попадал, — сказал Степан.

   — Оно и видно, если б не сумерки, и тут бы не промахнулся. Завысил чуть.

   — Но и ты ж меткач.

   — Он на заборе-то был как на ладони, с чего мне было промахиваться? Степан, давай ветошку какую-нито.

Сысой промокнул на голове князя крохотную ранку, посыпал пеплом и перевязал, протянув мутузку через подбородок, прижав ею на макушке ветошку.

   — Что ж это за город, — возмущался он. — Великому князю впору в боевом шлеме ходить, как на рати.

   — Да, — вздыхал Степан. — Царство без грозы — что конь без узды. Как помер Андрей Александрович, так и началась смута и шатание промеж людей.

   — Ничего. Заутре грядёт вам гроза, — пообещал Сысой.

На следующий день на Торге, взобравшись на прилавок, горластый бирюч громко читал княжье повеление:

   — Я, Михаил Ярославич, великий князь, милостью Божьей и царским утверждением царя Золотой Орды великого хана Тохты, уязвлённый нижегородской замятней, случившейся в моё отсутствие, повелеваю: всех вечников возмутителей и убийц предать смерти через повешение и утопление, дабы впредь иншим неповадно было мутить и возмущать народ. Всё имение казнимых подлежит продаже в выплату пострадавшим хотя бы части понесённых убытков. И в грядущем наказание ждёт всякого, посягнувшего на чужое имение и живот.

Повеление сие Михаил Ярославич написал после того, как убедился, что суд, задуманный им, состояться не может из-за отсутствия послухов. Они были, и было их немало, но всё, боясь мести, боялись оговаривать вечников. Тогда он собственной властью распорядился повесить всех вечников-возмутителей прямо на площади, сообщив об этом на Торге всему городу. Повешен был даже уже мёртвый Сыч. Несколько человек подверглись утоплению в Волге, и тоже на глазах множества народа.

— Пусть смотрят, — сказал Михаил Ярославич. — Злодеям в назидание, доброму в радость, обиженным в утешение.

Святослав Глебович, пленник Юрия, узнав о смерти в порубе князя Константина, сразу смекнул, в чём дело: «Эге, этак он и до меня доберётся, надо бежать, пока не поздно». Князь вооружился, насколько позволял полон, вооружил своих гридей и велел им ночевать с ним вместе в горнице дворца, предоставленной Юрием в его распоряжение.

   — Если придут за мной, будем рубиться насмерть, — предупреждал князь своих. — Ночью никому не открывайте.

И гриди вместе с князем запирались на ночь на крепкий засов и спали с оружием, ожидая каждую ночь нападения.

Юрий Данилович, узнав о страхах своего пленника, долго смеялся:

   — Нет, каков можаец? В моём дворце себе крепость устроил. Надо будет к месту определять его, а то зажился.

   — Може, и его туда же? — склабился Романец. — За Константином?

   — Ты что, меня хошь к окаянным причислить?

   — Что ты, князь? Я как тебе лучше хочу...

   — Мне самое лучшее посадить его на брянский стол, подальше от Москвы, чтобы он не искал подо мной.

Идти одному в горницу к пленнику Юрий Данилович не захотел, видимо опасаясь за жизнь. Мало ли что может взбрести князю-пленнику в его положении. Подловил Святослава, когда он выходил из церкви.

   — Ну что, князь, пойдёшь Брянск добывать?

   — С кем?

   — Как с кем? С дружиной.

   — Где я её возьму в полоне-то?

   — Я дам пару сот отчаюг, они тебе не то что Брянск, Сарай смогут захватить, — пошутил Юрий.

   — Всё шутишь, князь.

   — Я серьёзно, Святослав Глебович. Думаю, и тебе чужой хлеб не сладок.

   — Это верно, полыни горше.

   — Но с условием, Святослав.

   — Каким? Говори.

   — Ты никогда не станешь искать стола можайского. Никогда.

   — Хорошо. Но и я условие тебе хочу выставить.

   — Какое?

   — Двести, как ты говоришь, отчаюг должны быть безоружными.

   — Вот те раз. Это почему же?

   — Их оружие должно быть на телегах. Когда подъедем к Брянску, я выдам им его.

   — Да да, конечно, — легко согласился Юрий. — На походе к чему оно. В обозе должно ехать, как и положено.

Он понимал, что Святослав не только из-за этого ставит такое условие, но и бережения ради. А ну, эти «отчаюги» сговорены убить князя в пути?

«Не доверяет мне. Ну что ж, он прав. Я бы тоже не поверил, наверно».

Юрий Данилович действительно собрал для дружины Святославу Глебовичу настоящих висельников, бывших разбойников, татей, от которых решил освободить не только порубы, но и Москву.

Освобождение заточников было преподнесено им как милость московского князя. Романец объяснял им:

   — Ныне вам предоставляется свободная сытая жизнь. Вы вступаете в дружину князя Святослава, и он будет обеспечивать вас питанием и портами. А когда вы добудете ему стол, то каждый получит по десять гривен. Но помните, каждый, пытавшийся сбежать от князя, будет немедленно повешен.

Конечно, такой народ даже виселицей не напугаешь, поэтому дружина Святослава Глебовича, выступая из Москвы, состояла едва ли не вполовину из колодников, которых не рискнули освобождать сразу из оков.

   — Пусть в пути заслужат свободу, — сказал Юрий Данилович, провожая своего пленника-князя. — А колодки сымай с них не ранее чем через три перехода, да и то не со всех сразу.

М-да, дружина эта не очень нравилась Святославу Глебовичу. Но что делать? Как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят. Бери, что дают, да ещё говори спасибо, что самого из полона отпускают, в сущности, даром.

Впрочем, где уж даром, если Можайск отобрали. Правда, разрешил Юрий взять с собой часть можайской дружины, на которую мог бы опереться князь в случае, если б выпряглись висельники.

Из Москвы на Киевскую дорогу выехало несколько десятков телег, груженных не только оружием, но и крупой, мукой, хлебом, вяленой рыбой и большими котлами для варки хлёбова.

За телегами тащились колодники, а замыкали шествие можайские дружинники, имевшие при себе оружие и тайный приказ князя: убивать всякого татя на месте за попытку к побегу или к возмущению товарищей.

Однако колодники, насидевшиеся в порубах, наголодавшиеся, были рады и такой «свободе», и если переговаривались в пути, то лишь о том, чем их будут кормить на остановке. Ни один не обмолвился о побеге.

Милостник князя, Гаврила Квач, глядя на колодников, вздыхал:

   — Каки это вояки, князь? Ветер дунет, с ног собьёт.

   — Ничего. До Брянска откормим. Вели ребятам дичинки побольше добывать. На мясе быстро поправятся. Да, Гаврила, приметь среди татей, кто у них верховодит, кому они более в рот глядят?

   — Прибить велишь?

   — Там видно будет. Скажешь мне.

От Москвы отошли всего поприщ на пять-шесть, когда князь велел остановиться и варить кашу покруче и пожирнее и кормить велел всех досыта, до отвала. Однако повар предупредил:

   — Нельзя сразу-то, Святослав Глебович.

   — Почему?

   — Объедятся, передохнут.

   — Ну гляди, тебе видней.

Подъехал вершний Квач, сказал негромко:

   — Присмотрел я, князь, кого просил ты.

   — Покажи.

   — А эвон, что сидит у берёзы прислонясь, чёрный как головешка, бровища что усы, зенки-плошки.

   — Как его зовут?

   — Вроде Фал алей.

   — Позови его ко мне.

Гаврила поехал, поговорил с колодником, тот нехотя поднялся, направился к князю. Квач ехал за ним следом. Князь взглянул на подошедшего детину, сказал миролюбиво:

   — Ну что, Фалалей, послужим? Али за старое?

   — Старое на Москве осталось, — пробасил мужик.

   — Это точно, — сказал князь и кивнул Квачу: — Гаврила, сбей с него колодки к чертям.