Хан Узбек принял великого князя и митрополита Руси в своём дворце вместе, удостоив их высокой чести: не вставать перед ним на колени. Узбек был молод, с усиками в ниточку, с бородкой, едва пробившейся, с тонкими губами, о которых подумалось князю Михаилу: «Зол вьюноша, ох, зол».

К трону хана вели три позлащённые ступени, с одной стороны от него сидела его жена, совсем юное существо, богато одетая и напоминавшая куклу. Сколь ни смотрел на неё Михаил, ни разу так и не увидел, как она открыла рот или хотя бы моргнула глазами.

По другую сторону трона располагались ближайшие советники хана, среди которых князь увидел своего давнего знакомца, Имар-Ходжу. Встретившись взглядом с ним, уловил его поощрительный кивок и улыбку. И даже вроде на сердце полегчало у Михаила: «Хоть один друг среди них. Ну, не друг, так хоть доброжелатель».

Расспросив, по обычаю, высоких гостей о дороге и здоровье, хан Узбек спросил Михаила:

   — Ты ведь, Михаил, не простой князь, а великий, отчего ж из года в год выход уменьшается? А?

   — Пресветлый хан, у нас почти подряд два года случились неурожайные. В первый год дожди погубили всё обилие, и от голода умерло много людей. А на другое лето на хороший хлеб навалилась мышь, расплодившаяся столь густо, что люди опять остались без хлеба. И опять голод и вымирание целых деревень. С кого ж собирать дань?

   — Я уже слышал об этом, Михаил. И всё же должен напомнить тебе о главной твоей обязанности: о сборе дани и полагающемся нам выходе. Если не можешь хлебом, так вези мехами, мёдом.

   — Я стараюсь, великий хан. Но, как ты знаешь, помимо выхода у меня и других дел много. Оборона княжества. Замирение.

   — Ну, в этом я постараюсь тебе помочь, Михаил. Все твои подданные князья будут у меня здесь. И всем накажу, чтоб тебе не перечили и не мешали править.

   — Спасибо, великий хан, — искренне произнёс Михаил Ярославич. — Это снимет с моих плеч лишнюю заботу.

   — Итак, договорились: твоё дело — выход, а уж об остальном я позабочусь.

   — Договорились, — согласился Михаил и уловил, как радостно заулыбался Имар-Ходжа, видимо тоже довольный таким исходом.

«Ишь, чёртушка косоглазый, поглянулись ему мои соболи. Ещё бы не поглянуться, от собольих шкурок не только красота исходит, но из кибиток все кусачие насекомые разбегаются. Без собольих мехов они б давно загрызли поганых».

Затем, поздравив митрополита Петра с назначением его на высокий пост в церковной иерархии, хан спросил:

   — Ты что, действительно привёз нам нового епископа, Пётр?

   — Да, великий хан, я привёз отца Варсунофия на сарайскую епископию.

   — Это, значит, вместо Измаила?

   — Ну да.

   — Что так?

   — Прости, великий хан, не хотелось бы мне в дела церковные людей мирских посвящать.

   — А ты посвяти, владыка Пётр, посвяти, — усмехнулся лишь краем рта Узбек. — Ну, меня хотя бы. Учти, я ещё ни к какой вере не пристал. Выбираю: то ли к твоей, православной, прислониться, то ли к мусульманской. А?

   — Я был бы счастлив принять тебя, хан, в лоно нашей Церкви.

   — Подумаю, владыка, подумаю. Но ты не ответил на мой вопрос, чем тебе не угодил Измаил?

   — Во-первых, он уже стар, пора на покой. И потом, епископ Варсунофий крепок в вере и обширен в знаниях. А на Измаила были жалобы от сарайских христиан.

   — Как? Саранские христиане ещё и жалуются на своего владыку?

   — Увы.

   — Эти рабы на святого отца?

   — Перед Богом, хан, все равны без изъятия. И Христу близки более бедные, униженные и обиженные в этой жизни.

   — Значит, ваш Бог любит только бедных?

   — Я так не говорю, но молитва бедного скорее дойдёт до Всевышнего, чем просьба богача.

   — Ну что ж, спасибо, владыка Пётр, что просветил меня. Но у меня к тебе есть ещё вопрос.

   — Пожалуйста, великий хан. Если смогу — отвечу.

   — Отчего это в твои монастыри людишки бегут, как дети к маме?

   — Ты, великий хан, почти ответил на свой вопрос. Куда ж им притекать от бед и горестей, как ни к церкви, ни к роднику православной веры.

   — Угу, — буркнул Узбек, но в тоне слышалось не согласие, а отрицание. — Так-так.

Наконец, нахмурившись, хан сказал:

   — А я думаю, владыка Пётр, что в монастыри не к Богу сбегаются людишки. Нет. От дани бегут. Платить не хотят. Или не так?

«А ведь он отчасти прав, — подумал князь Михаил. — В монастырях и числа не было, и от дани поэтому освобождены. Петру не в дугу сей вопросец».

Но митрополит неожиданно согласился с ханом:

   — Ты прав, великий хан, есть и такие лукавцы. Не бывает же стада без паршивой овцы, ты это лучше меня знаешь.

   — Хэх, — усмехнулся вполне удовлетворённо хан. — И ты, выходит, прав, владыка Пётр.

   — Выходит так, великий хан.

Они возвращались от хана к своей кибитке, отведённой им татарами, если и не в восторге от встречи, то вполне удовлетворённые. Хан на прощанье подтвердил их высокие права, пригласил на завтрашний почестной пир. Чего ещё надо?

   — Ну, как он тебе показался, владыка?

   — Не дурак. Стелет мягко пока, — вздохнул митрополит.

Князь Михаил засмеялся:

   — Уж не хочешь ли сказать, что жёстко спать будет?

   — Вполне, сын мой, вполне. Очень уж он за Измаила цеплялся.

   — Кстати, ты его действительно смещаешь из-за старости?

   — Кабы так, Михаил Ярославич. Не из русских он. Слаб в вере. Говорят, «Отче наш» так коверкает, что не узнать.

   — Так как же он в епископы угодил?

   — Не ведаю, сын мой, не ведаю. Но полагаю, Тохта надавил на Максима, Царство ему Небесное, он и благословил неуча на сарайскую епископию.

   — Что ж ты так хану не сказал?

   — Эге, сын мой, у Измаила-то корни поганские, хан бы воспринял это как оскорбление его народа. Нельзя так, нельзя.

   — Выходит, ты лукавил, святый отче?

   — Выходит, — вздохнул Пётр и перекрестился. — Бог простит меня, блага ради согрешил.

Поздно вечером на Городище приехали посадник Михаил Климович с Игнатом Веском. Прошли в горницу к наместнику, запёрлись у него, велели одному из воинов никого не пускать даже близко к двери. И однако, несмотря на принятые меры против подслушивания, разговор начали едва ли не шёпотом.

   — Худо дело, Фёдор Акинфович, — молвил посадник. — Сказывал тебе: не жми на славян, сорвутся. Вот, пожалуйста, вчера вече было, на тебя жалоб воз.

   — За что?

   — А то не знаешь? Ты выход трясёшь, а в городе бездомных тьма.

   — Но Орде чхать на наших бездомных, им выход давай.

   — Орде, может, и чхать, но ты этим ставишь палки в колеса великому князю, Фёдор.

   — Я?! — ахнул наместник. — Я — палки в колеса Михаилу Ярославичу?

   — Именно ему, Фёдор Акинфович. Именно Михаилу Ярославичу.

   — Да князь Михаил благодетель нашей семьи, да я за него...

   — Верю, что за него ты живота не пожалеешь. Но что ему пользы от этого? Ему нужно, чтоб город его сторону держал, а из-за тебя славяне уже готовятся ему путь указать.

   — Из-за меня?

   — Да, из-за тебя, Фёдор. Не забывай, ты наместник его. Ты отступился, а спрос с него, с князя Михаила.

   — Ну а ты-то, вы-то были на вече?

   — Были.

   — И не вступились?

   — Фёдор, ты что, вчера родился? Я ведь тоже поставлен Михаилом, кто ж меня слушать будет? Беек вон высунулся, так его чуть не побили.

   — Да. Дело сурьёзное, — поддакнул Игнат, — замятней пахнет.

   — А кто мутит-то? Есть же заводилы?

   — А как же. Старые посадники Михаил Павшинич, Юрий Мишинич, да и Душилович с закрытым ртом не сидел.

   — Так повязать их — и в поруб.

   — Ты что, Фёдор? Спятил? Это ж всё равно что горящую лучину в бересту кинуть.

   — Но что ж делать?

   — Я ж тебе говорю, надо было меня слушать. Тут треть города выгорела, а ты со сборами этими. И потом, кто-то видел, как ты на Торге жене украшение покупал.