«А ведь прав боярин, — вынужден был согласиться князь. — Умная голова».

Кибитка, которую отвели им, была довольно просторной — шагов восемь в длину и около пяти в ширину. Стюрка сразу же изладила из какого-то рядна[204], взятого с повозки, завеску, отгородив большую часть кибитки для себя и князя, высокомерно молвив Романцу с Иванцом:

   — Вам здесь, — и указала закуток у входа.

Те и этим были довольны: не на улице, слава Богу.

Едва стали обустраиваться, как на входе явилась рожа с жёлтыми глазами, бородой и (о, ужас!) с рогами.

   — Свят, свят, свят, — испуганно закрестилась Стюрка, приняв его за чёрта.

   — Пшёл! — махнул рукой на рожу Романец.

   — Бе-е-е, — бекнул козёл и мгновенно исчез, как и появился.

   — Ой, не к добру это, — простонала Стюрка. — Наполохал, гад, до смерти.

Романец, ухмыляясь, перемигивался с Иванцом и был доволен, что так испугалась «изменщица». Хотя у него её забрал князь, он злился не на князя, а на неё, памятуя русскую пословицу: «Сука не схочет, кобель не вскочит». А князя даже иногда жалел: «Эк окрутила, стерва, все соки высосала». Но всё это в мыслях таил, ни с кем не делился, даже с Иванцом, с которым спал бок о бок.

Алчедай посоветовал им всё в кибитку внести: «Чтоб не пропало». Послушались. Сёдла, упряжь — всё затащили в кибитку. Коней пока привязали к телеге, задали овса. Однако утром вместо четырёх у телеги осталось три коня. Украли с телеги и одно колесо.

   — Ну, коня ясно, — возмущался Романец, — но одно колесо-то на что? Почему не все четыре?

Пожаловались пришедшему Алчедаю, тот не возмутился, а посоветовал:

   — А вы продайте все.

   — Как? — удивился Юрий Данилович. — И коней, и телегу?

   — Ага. И коней, и телегу.

   — А как же мы?

   — У вас есть кибитка теперь. Будет трогаться Орда, купите двадцать быков, запряжёте и поедете. Вместе со всеми.

   — Но как же без коней?

   — Коней надо в табун гнать, а это далеко в степи. А здесь, в городе, вы их не прокормите. Травы нет тут, на овсе разоритесь, да и не укараулите, уведут ведь.

   — Но как же? Надо искать воров-то.

   — Где? Как? В табунах тысячи голов пасётся, там ты сам не найдёшь своего коня. И табун ведь не один, десятки. Скажи, в каком искать?

   — Ну, а на чём мы домой поедем?

   — Домой? — переспросил Алчедай опять с ухмылкой. — Домой ещё не скоро, князь.

   — Но когда-то ж поедем?

   — Не знаю, не знаю, князь. Может, через год, а может, и никогда. Хе-хе-хе.

Хотел спросить Юрий татарина: «А когда к хану?» Но благоразумно умолчал, понимая, что не в его интересах торопить сейчас события.

Чтоб не увели последних коней и остальные колеса, Романец с Иванцом отправились ночевать на телегу. Оставшись в кибитке со Стюркой, Юрий Данилович, от души приласкав её, размяк, разоткровенничался, почувствовав вдруг в ней единственного человека, по-настоящему преданного ему:

   — Стюр, как ты думаешь, что он имел в виду, когда сказал: может, через год, а может, никогда?

   — Да не слушай ты его, милый, болтает Бог весть что. Простит тебя хан, вот увидишь, простит, — шептала Стюрка, с искренней нежностью поглаживая голову любимого. — Я буду молиться за тебя.

   — Но он же сказал, продать коней и телегу. Это что значит?

   — А то, чтоб не покрали. Продадим. А приспеет пора ехать домой, купим. Тут прав косоглазый.

Дня два ещё колебались русские — продавать, не продавать, — на что-то надеясь и цепляясь за последнюю отговорку:

   — Как продавать телегу без колеса?

И верно, кто ж купит обезноженную телегу? Однако на третий день прибежал ликующий Иванец, прижимая к животу пропавшее колесо.

   — Нашёл, нашёл! — кричал он радостно, словно действительно нашёл сокровище.

   — Где?

   — Татарчата стащили. Бавились им. Палку воткнули и катали.

Дети везде дети.

Романец с Иванцом поставили колесо на место, вбили хорошую чеку и поехали на торжище — базар — продавать коней, а заодно и телегу. Сёдла не взяли. Пусть лежат в кибитке, есть не просят. Таких потом не купишь.

Воротились вечером злые, расстроенные. Продали всего одного коня. Романец чуть не стонал от досады.

   — У нас бы я за него три гривны выручил, а здесь половины не дают.

   — Что ты хочешь? У них в степи стада тысячные.

   — Суют какие-то свои пулы[205], хоть бы один гривну показал.

   — Пулы медные?

   — Ну да.

   — Но продали ж одного коня?

   — Отдали за пятьдесят пул. И кажись, продешевили. У них мешок проса двадцать пул стоит. Выходит, что коня отдали за два мешка проса. Это где ж видано?

   — А как с телегой?

   — За телегу предлагают бычка-годовичка.

   — Так что? Не было покупателей?

   — Покупателей-то много, да денег мало, князь. Всё более меняться предлагают то на корову, то на быка, то на баранов.

Когда явился Алчедай и узнал о трудностях с продажей коней, посоветовал:

   — Меняйте хотя бы на просо.

   — Зачем оно нам?

   — А зимой что есть будете?

   — Неужто мы тут до зимы будем? — удивился Романец.

   — А может, и до другого лета, — опять нехорошо ухмыльнулся татарин.

На следующий день князь Юрий сказал своим слугам:

   — Чёрт с ними. Продавайте за пулы.

Но уже после обеда забыл и о пулах, и о Романце с Иванцом. От хана прибыл посыльный, спросил сердито:

   — Ты русский князь Юрий?

   — Я, — отвечал, бледнея, Юрий Данилович.

   — Тебя немедленно требует к себе наш повелитель — хан Узбек. Следуй за мной.

Раненой квочкой всхлипнула за завеской Стюрка, и князь почувствовал, как ослабли у него ноги в коленях.

   — Я счас, я счас выйду, — пробормотал он. — Жди меня у входа.

Татарин вышел. Из-за занавески вылетела вся в слезах Стюрка, ухватилась за Юрия, лепетала распухшими губами:

   — Милый, милый...

Но неожиданно эти женские слёзы напомнили ему, что он мужчина, воин, и он, стараясь быть спокойным, сказал ей:

   — Стюра, если меня убьют, не бросайте здесь. Везите в Москву, положите с отцом.

   — Ладно, ладно, — бормотала, захлёбываясь в сдерживаемых рыданиях, наложница.

Хан Узбек сидел на золочёном троне, рядом, чуть ниже, восседала его молодая жена. Тут же, ещё ниже, располагались приближённые хана, некоторые намного старше своего повелителя.

   — На колени, — прошептал кто-то за спиной князя.

Юрий Данилович пал на колени, в поклоне стукнулся лбом о колючую кошму.

   — Ты почему не прибыл, когда я звал тебя? — спросил Узбек.

   — Я думал, великий хан, что ты зовёшь только великого князя, — ответил Юрий, стараясь не выдать своего волнения.

   — Да, я звал и великого князя, и митрополита, и других. Я давал им ярлыки. А ты, пользуясь отсутствием великого князя, захватил его город. Ты пренебрёг моим приглашением, князь.

В последних словах чудилась гроза, у Юрия невольно замер дух от страха. А хан нагнетал:

   — Ты знаешь, что бывает за это? А?

   — Знаю, великий царь. Прости, я по недомыслию.

   — Простить можно ребёнку, но не взрослому мужу.

Узбек молчал. Во дворце воцарилась тишина, где-то далеко, в стороне базара, кричал верблюд. Юрий видел, как хан повернулся к жене, что-то сказал ей негромко, она ответила ещё тише.

«Советуется, — догадался Юрий. — Господи, прекрасная ханша, остуди его гнев, подскажи доброе решение, век буду молиться за тебя, несравненная».

Прочла ли молодая ханша что-то во взгляде русского, и тоже молодого и красивого, князя или услышала его мысли, не дано было узнать Юрию, но в тот миг и потом он всегда был уверен, что именно она спасла его от смерти.

   — Ну что ж, князь, — заговорил наконец громко Узбек. — Мы подумаем, как наказать тебя. Иди и жди нашего решения.

Смерть отодвигалась, жизнь продолжалась, если можно назвать жизнью тревожное, ежечасное ожидание конца.