— Да, да, да, — закричал старик, боясь, что господа ещё могут и передумать.

Антоний вынул из калиты[99] серебряную гривну.

   — Держи, дед, и помни уговор. Неделю мы здесь хозяева, тобой чтоб и близко не пахло. Согласен?

   — Согласный, согласный, — бормотал осчастливленный старик. — Для хороших людей я всей душой.

   — Всё. Можешь уходить.

Старик вышел, толкнув дверь задом, но тут же вернулся.

   — Ради Бога простите, господин. Нельзя ли гривну ногатами разбить?

   — Это ещё зачем?

   — Боюсь, на Торге какой злодей узрит, когда я корчагу покупать стану, убьёт же.

   — Ну что ж, ногатами так ногатами.

Антоний открыл калиту, отсчитал двадцать ногат, подал старику, тот вернул гривну, даже пошутил кисло:

   — Хошь раз в жизни в руках подержал.

И уже за порогом, обернувшись, посоветовал:

   — Ежели маленько блохи кусать станут, так нарвите вон полыни свежей, подстелите. Они её боятся.

Старик ушёл. Антоний потянулся, вздрогнул плечами.

   — Ну, Феофан, надеюсь, ты понял, что я половину дела сделал?

   — А на кой нам на неделю эта нора? Мы можем за день-два управиться.

   — Надо с запасом, Феофан. С запасом всё делать. Можем и за час управиться и уехать, а хозяин явится — наш и след давно простынет. А теперь, Феофан, ты за своё дело берись.

   — За какое?

   — Как за какое? Заманивай зверя, чай, ты с ним на пиру чашками стукался. Вроде приятели теперь. Зазывай.

   — Как?

   — Думай, милый, думай. Я насторожил пасть, твоё дело приманить его сюда. А уж тут вместе потрудимся.

Они столкнулись нос к носу, хотя для этого Феофану пришлось покуролесить, выследить Семёна Толниевича, выбрать место менее людное и именно там как бы нечаянно налететь на него.

   — Господи! — ахнул радостно Феофан. — Никак, Семён Толниевич? Вот удача-то. А мне не с кем и посоветоваться.

   — Здравствуй, здравствуй, — сдержанно отвечал боярин, поскольку в лицо-то узнал сотрапезника, но не знал его имени.

   — Я Феофан, — подсказал тот. — Неужто забыл уж?

   — Как же, как же. Помню. Мы ещё с тобой чарками чокались.

   — Вот именно. Я о чём хотел попросить тебя, Семён. Дело в том, что я купил здесь на Торге для храма золотой сосуд, принёс домой и что-то усомнился: уж золото ли это? Ты человек опытный, взгляни, развей сомненья.

   — А где сосуд?

   — Да там, в клети у хозяина, где я остановился.

   — Где это?

   — Да недалеко тут, на берегу. Избушка.

   — Хорошо, я приду. Пойду искать попутное судно и зайду.

   — Семён, я хотел ныне ж отъехать. Пойдём, только взгляни. Если золото, я тут же уеду, а если нет — мне ж надо найти ещё продавца, подсунувшего мне товар.

   — Ну хорошо. Я зайду на подворье, дам денег дружинникам на питание и корм коням, только что получил с должника. И пойдём.

Они дошли до подворья купца Давыда Давыдовича, Феофан остался у ворот, а Семён через калитку вошёл во двор, прошёл на конюшню, нашёл старшего Гридина.

   — Иван, вот держи три гривны. Накупи больше продуктов, коням овса. А я пойду к причалам струг нанимать.

   — Скоро вернёшься?

   — Конечно. Зайду только там на берегу к знакомому, вместе пировали в Переяславле, просит взглянуть на покупку.

   — Струг-то поподъёмистее наймай. С конями, чай, плыть.

   — Я знаю.

Феофан нервничал: «Как бы не сорвалось», ходил у калитки, щёлкал пальцами, потирал потные ладони. Наконец появился Семён Толниевич.

   — Ну пойдём, что у тебя там... Мне попутно надо струг нанять, пойдём водой в Городец.

   — Да, конечно, водой быстрей и безопасней.

Когда подходили к клети, стоявшей на отшибе, даже и это не насторожило Семёна Толниевича, ещё попенял Феофану:

   — Что ж ты, не мог на лучшем подворье остановиться?

   — Да мне одному-то много ль надо, — промямлил Феофан, у которого от волнения пересохло горло и сел голос: «Готов ли Антоний? Видит ли, что мы идём?»

Антоний был готов. Даже в печке тлел уже конец верёвки, предназначенной для грядущей пытки. И едва в полумрак вступил Семён Толниевич, не успевший там рассмотреть что-либо, как Антоний накинул на него удавку и повалил на пол. Вдвоём они быстро управились, поскольку заранее было условлено, что и как делать. Скрутили ошеломлённому боярину руки, привязали к столбу.

   — Ну, здравствуй, Семён Толниевич, — с плохо скрытой издёвкой молвил Антоний.

   — Вы что? Разбойники? — спросил наконец пленник.

   — Это не важно. Отвечать будешь ты, Семён.

   — Что вам надо?

   — Первое: зачем ты поехал в Кострому?

   — У меня тут должники оставались.

   — Врёшь, сволочь.

   — Вон Феофан видел, я шёл от Жеребца, заходил на своё подворье, давал деньги гридням на закупку хлеба и овса для коней. Мы ныне отплыть должны.

   — Отплывёшь, успеешь, — усмехнулся нехорошо Антоний. — Так скажи всё же, что вы внове затеваете против нашего князя со своим Андреем.

   — Ничего мы не затеваем. Князья помирились, и слава Богу.

   — Кто из вас надоумил Орду на Русь вести?

   — Это надо не меня спрашивать, а моего господина.

   — Но ты, ты, дурья башка, разве не понимал, что на Руси есть один великий князь — это Дмитрий Александрович, а не твой сосунок — Андрей?

   — Это не вам решать, кто из них великий, а им самим. Они князья, мы слуги.

   — И ты служишь честно?

   — Да, — твёрдо отвечал Семён Толниевич. — Я служу честно всем князьям, к которым нанимаюсь. Ныне я слуга Андрея Александровича и предать его не посмею.

   — Ещё как посмеешь, — сказал недобро Антоний. — Феофан, там в печи верёвка тлеет, подай-ка её сюда.

   — А я-то думаю, что это горелым воняет, — наклонился Феофан к жерлу печки и достал обрывок верёвки в два локтя, конец которой тлел.

Антоний взял верёвку, подул на тлеющий конец, пепел осыпался, и конец заалел, как тлеющий берёзовый уголь.

   — Ну-ка, расстегни молодцу сорочку, — скомандовал Феофану.

Тот, распахнув на Толниевиче кафтан, не стал мешкаться с пуговками, разорвал сорочку почти до пояса, обнажив волосатую грудь.

   — Вы что, с ума сошли, ребята, — сказал пленник.

   — Сейчас ты у нас сойдёшь. Феофан, зажми ему пасть, если кричать начнёт.

Антоний стал тыкать в грудь несчастного пылающим концом. Тот застонал, заскрипел зубами, начал вскрикивать от боли. Феофан кинулся зажимать ему рот. Семён вертел головой туда-сюда, не давая насильнику этой возможности.

Однако тот ухватился одной рукой за волосы на затылке жертвы, а другой ладонью накрыл рот. Но, тут же охнув, отдёрнул руку.

   — Он меня укусил, скотина.

   — Ах, так... — Антоний ткнул огонь Толниевичу прямо в лицо и едва не выжег ему глаз.

   — Что вам надо? Что вам надо? — твердил Толниевич.

Антоний кинул тлеющую верёвку к печке.

   — Ну, будешь говорить, сука?

   — Что говорить? О чём?

   — С кем твой князь затевается на Дмитрия Александровича?

   — Да ни с кем, я же сказал вам, ни с кем.

Семён Толниевич, кажется, начал понимать, чем кончатся пытки, что ждёт его. Смотрел затравленно на своих мучителей.

   — Ваш князь и мой целовали крест на дружбу и любовь, так такова клятва вашего господина? Да? Вы хотите через крест переступить?

Антоний шагнул к двери, кивнув Феофану: «Выйдем». Прикрыв за собой дверь избёнки, остановились.

   — Ну, что будем делать? — спросил Антоний. — Из него, видно, и впрямь ничего не вытянешь.

   — Забить надо. Лучше удавить. Без крика чтоб.

   — А труп?

   — В воду.

   — Сейчас, что ли? На берегу увидеть могут.

   — Как стемнеет. А сами на лодейку и...

   — Никто не видел, как ты его сюда вёл?

   — Да если и видели... Что, двум приятелям нельзя и по улке пройти?

   — Ладно. Волга всё прикроет.

В это время с треском распахнулась дверь, сильно ударив по локтю Антония. Из клети выскочил Семён Толниевич и закричал истошно: