— Почему говоришь: «Наша степь, наш дом?» — спросил незнакомца Урсанах. — Здесь живешь?

— Да.

— В каком улусе?

— В городе.

— Как зовут?

— Аспат Конгаров.

— Чей сын? Молодых я мало знаю.

— Харáла Трубки.

— Харáла Трубки? А я — то, я, старый гусак, целый час сижу и не могу узнать, — сокрушенно и радостно заговорил старик. — Где же ты кочевал столько? И не бывал в Хакассии?

— Бывал.

— А ко мне не заехал!

— Все некогда.

— Столько лет — и все некогда. Нехорошо. Мы с твоим отцом большие друзья были.

— Я ведь тоже не узнаю тебя, — признался Конгаров.

— Кучендаев, — старик ткнул себя кулаком в грудь, — Урсанах. Меня позабыть не диво: мне давно пора лежать в могиле.

— Сколько же тебе лет? — спросил Лутонин.

— Не знаю. Считал-считал, дошел до семидесяти, там споткнулся и перестал считать.

— Давно споткнулся?

— Лет семь-восемь, девять, может, десять.

— А ты легко носишь свои годы.

Урсанах рассмеялся.

— Мне можно легко: мои годы конь возит.

— И еще наш табун!.. Наш гурт! — то и дело возглашал Урсанах, помахивая шапкой вправо, влево.

Он знал все табуны «в лицо» и, когда они появлялись на виду, называл их: жеребчики, молодые кобылки, матки. Кони были подобраны по возрасту и полу.

Едва заслышав шум мотора, они все, как по команде, в один миг взглядывали на машину и затем отбегали в испуге, красиво неся головы, прядая ушами и откинув хвосты. Пожилые отбегали метров на сто, на двести, молодняк — дальше. Отбежав, поворачивались к машине и следили за ней, пока не скроется и не затихнет.

— Вот зверь! Испугался, побежал, остановился, — и все у него выходит красиво, поглядеть любо-дорого, — восторгался Застреха.

Иногда дорогу загораживали гурты. Эти не боялись ни людей, ни машины; на них кричали, гудели, к ним подъезжали вплотную — и никакого толку: гурт брел все тем же сонным коровьим шагом, как на пастбище, не пропуская ни единой травинки. Тут Застреха выходил из себя от досады:

— Дрянь скотина, всю душу вытянет.

Наконец подвернулся удобный случай показать коней вблизи.

Ложком пробирался табун, — должно быть, хотел перевалить на другую сторону холмов; для этого надо пересечь дорогу.

Когда машина скатилась в ложок, Урсанах велел шоферу остановиться, а всем, кто был в кузове, прикрыться брезентом и примолкнуть.

Кони начали выходить на дорогу. Шли неторопливо, оглядывая скаты ложка, обнюхивая камни, рытвины, настороженно поводя тонкими трепетными ушами. Дорога с ее многообразием запахов — людских, конских, машинных — сильно волновала их. Тут было перепутано все: родное, приятное, манящее, совсем незнакомое, тревожное, противное. Они обнюхивали дорогу, скребли копытами, фыркали, вздрагивали. От дороги потянулись к машине.

Степные табунные кони очень любопытны, ни за что не пройдут мимо незнакомой вещи, если она не угрожает им. Машина была неподвижна, тиха и манила неотразимо. В ней было еще больше запахов, чем на дороге, она везла соль, табак, сахар, изюм, сухой компот, сама пахла бензином, краской, маслом.

Плотно, как одно тело, табун охватил машину. В нем были жеребцы-трехлетки, очередной призыв в армию, все — статные, рослые красавцы.

Сначала кони вели себя безобидно: обнюхивали машину, груз, брезент. Потом начали пробовать на зуб; треснула какая-то доска, скрежетнуло железо. Терпеть дальше было нельзя, и шофер дал продолжительный гудок, а Урсанах откинул брезент. Весь табун взвился на дыбы, несколько секунд топтался на месте в неописуемом смятении: мелькали уши, зубы, копыта, хвосты. Но вот один конь скачком вымахнул из ложка, за ним и весь табун хлынул темным валом. И пошел с холма на холм, с холма на холм…

Урсанах дергал своих спутников за рукава и взывал:

— Слушай, слушай, как гудит земля!

И даже шофер, недавно сменивший седло на машину, живший в угаре первого восторга перед нею, не испорченного еще ни привычкой к своему новому делу, ни трудными и неприятными сторонами его, к коням относившийся свысока, даже он взбежал на курган, всем корпусом подался за убегающим табуном и кричал пассажирам:

— Идите сюда! Идите же!

Для него опять самым увлекательным зрелищем стал вспугнутый, удирающий табун.

Вдогонку за табуном мчался табунщик, размахивая шляпой, и что-то кричал, не то изливая радость — ай, хороши кони! — не то ругаясь, что их испугали.

— Славный будет подарок нашей армии, — сказал Лутонин, сияя глазами. — И клянет же, наверно, нас табунщик.

— Ничего, — отозвался Урсанах, — скоро полдень, жарко — кони далеко не уйдут.

— И того, что ускакали, довольно.

Табун мелькал уже еле видным пятнышком.

— Конь не корова, ему надо бегать. Туда-сюда, в гору, под гору… — Урсанах быстро помахал тонкой рукой. — Копыта, ноги, сердце, весь конь крепнет. А табунщик… Кто любит лежать — не ходи в табунщики.

Вокруг машины беспорядочная толпа высоких, до щемящей тоски унылых холмов. С выходами темных и серых горных пород, с песчаными и каменистыми осыпями, с глубокими шрамами — овраги и промоины, — лишь кое-где покрытые травой холмы похожи на сборище бродяг, одетых в грязные лохмотья. Даже в понижениях меж холмов нет сплошного травянистого ковра, он и там и тут разорван пятнами бесплодных галечников.

— Овечья степь! — сказал Урсанах, обводя взглядом эти холмы.

Здесь, пожалуй, самая засушливая, самая нагая часть Хакассии; ни коням, ни крупному рогатому скоту нет нужного корма, жить могут только овцы, и то лишь в самую травную пору.

Босая, с непокрытой головой, в стареньком пестром платье, Аннычах шла вдоль Белого озера. В одной руке она несла костяной желтоватый гребешок, кусок розового мыла и мохнатое полотенце, другой разбирала волосы, которые были заплетены в тринадцать косичек: по четыре на висках и пять на затылке. Волосы у нее длинные, густые, черные и кажутся очень тяжелыми; посмотришь на худенькую Аннычах, когда они распущены, и станет жалко: «Бедняжка, как, наверно, устает от такой копны!»

Разбирая тонкие ускользающие прядки, девушка досадливо хмурилась и огорченно раздумывала:

«Только и знаешь — заплетай да расплетай. Мать только и глядит, что на мои косы. Только и слышно: „Аннычах, у тебя растрепалась третья косичка на левом виске. Аннычах, ты потеряла монету из второй косички на затылке“. Ах, эти матери… Говорила ей…»

Не раз говорила Аннычах матери, что мелкие косички теперь заплетают только лошадям, девушки же носят две либо одну косу, а некоторые и эту одну остригли. Мать отзывалась:

— Остриги и ты. Ножницы где лежат- знаешь ведь. Только и я знаю свою кочергу.

Девушка не сомневалась: если острижется, не миновать ей кочерги. Однажды она погрозилась:

— Я разведу в волосах табун вшей.

— Разводи, — сказала мать, — кусать тебя будут, и стыд твой будет.

— И твой, — сказала дочь.

— Не век же мне чесать тебя.

«Ах, эти матери! Вот и сегодня…»

Увидев, что Аннычах собирается на озеро, мать сказала:

— Возьми новое мыло, которое розовое. Ты большая, тебе нужно хорошее мыло. Только не вздумай купаться. Простудишься.

Девушка по-ребячьи обрадовалась душистому мылу и козой выскочила из дому.

— Да научись ты ходить! — крикнула мать. — Все бегом, вприскочку, вприпрыжку, — нехорошо, невеста.

«Скоро старухой сделает», — подумала Аннычах, вернулась в дом и сказала:

— Это я — то большая? Я? Чудно! — Она поглядела на свои маленькие босые ноги, на тонкие руки и засмеялась: — Ой, мамка, мамка!

— Да, большая, скоро пойдет девятнадцатый год.

— А скажи, когда я буду такая… когда ты перестанешь дрожать за меня?

— Скоро. — И когда девушка ушла, старуха договорила про себя: «Перестану, когда умру. Мы-то о них… И спим на один глаз, на одно ухо, другим все о них беспокоимся. А они…»

Но вместо огорчения порадовалась: она не могла упрекнуть дочь в непочтении к старшим.