Тот мелконько, трусливо захихикал.

Пустив коня шагом, Иван Титыч пересел лицом к спутникам и начал изливать свое возмущение:

— Хлопот мне с этой «Засухой». Сколько раз толковал: вот так поливай, вот так; сколько раз брался за лопату, показывал, — все равно гонят «мертвую». И не в одной «Засухе», с поливом по всей области большая куролесица: перельют, недольют, где совсем пусто, а где плавать можно, делают не вовремя.

— Что же так? — спросил Лутонин.

— Полив — дело тонкое, с ним надо истово. Это не все понимают. Места здесь засушливые, дожди вроде манны небесной, и народ сыздавна привык, что вода не может быть лишней, вредной, она везде, всегда в любом количестве хороша. Долби, сверли, что наука доказывает другое; и хорошее хорошо, когда оно в меру, вода есть и «живая» и «мертвая», а у них это в мозгу никак не усядется, все не верят, про себя все думают: побольше полить, авось будет понадежней. И так вкоренилось, — долго еще корчевать придется.

Когда вновь выехали на поля Опытной, Степан Прокофьевич сказал, что он, пожалуй, тоже набедокурил — нырял со своим «газиком» по каналам.

— Да, могли борта попортить, — встревожился Иван Титыч. — Надо поглядеть.

Свернули на след, оставленный «газиком»; борта одного канала были помяты, но не опасно, даже Иван Титыч отнесся к этому с шуткой:

— Однако наш канал больше намял вам бока, чем вы ему. В другой раз не связывайтесь!

— Наоборот, хочу крепче связаться. Нельзя ли сообразить что-нибудь вроде вашего и на конном заводе? У нас же триста тысяч га, можно сказать, пропадают.

— Нам бы из них тысчонку, — завистливо сказал Титыч.

— Триста тысяч? — переспросил Анатолий Семенович, потом забормотал, покачивая своей большой головой: — Триста тысяч… Если бы по сто пудов с га — тридцать миллионов. Я шестой десяток доживаю и все не могу надивиться: какая же благодатная страна у нас, Иван Титыч, нельзя нам, никому нельзя стареть.

— Я изо всех сил стараюсь.

— Дела-то сколько! Триста тысяч на одном только заводе. К сожалению, этот клад не подвесишь к нашему каналу — далеко. И горы: вода не пойдет туда даже за Иван Титычем.

— Там есть свои реки, — сказал Лутонин.

— Реки? Какие?

— Биже и Камышовка.

— Биже и Камышовка… реки? — усмехнулся Анатолий Семенович и замолчал.

Степан Прокофьевич почувствовал себя пристыженным: каким, должно быть, несусветным глупцом выглядит он со своими реками. Но Дробин вдруг сказал:

— Иван Титыч, надо посмотреть их.

— А мы когда угодно.

Тохпан отвел «газик» на ремонт в слесарно-механическую мастерскую машинного парка Опытной станции, и пошел в сад искать Лутонина и Домну Борисовну. Но их уже не было там. Из глубины сада разливалась песня. Тохпан подумал: «Где песни — там и молодежь», — и направился туда.

Пели девушки-садовницы под навесом около дежурки. Они сидели рядком. Перед ними лежали пучки длинных тополевых прутьев. Девушки разрезали их садовыми ножами на черенки.

— Зачем это? — спросил Тохпан.

— Сажать.

— И вырастут? — Он никогда не сажал деревьев.

— Вся главная аллея выросла из черенков.

— Скоро?

— Лет в десять. Тополь — гонкое дерево. За один год он так вырастет, что человеку не вырасти и за всю жизнь.

Немного погодя Тохпан сидел рядом с девушками, в левой руке держал тополевый прут, в правой, быстро разрезая его, сверкал садовый нож.

Изрезав все пучки, какие были под навесом, девушки завернули черенки в мокрые рогожи: иначе черенки быстро подсыхают по срезу и плохо укореняются. Затем принесли новые пучки. Заготовляли их осенью, зимой, ранней весной и хранили в погребе, чтобы сберечь от высыхания и задержать ненужное пока пробуждение жизни.

Черенков нарезано достаточно. Девушки разделились парами и пошли сажать. Сперва натягивали шнур, затем вдоль него одна из напарниц граненым штыком делала ямки, а другая сажала в них черенки. Посадив, она обминала ногой вокруг черенка землю.

Тохпан попробовал все — натягивать шпур, делать ямки, сажать черепки.

По главной тополевой аллее опять торжественно шел «газик». Гости возвращались домой. Кроме них, в машине сидели Иван Титыч и его помощник Миша Коков. Провожала уезжающих кукушка. Она куковала в саду, где-то среди яблонь, — впрочем, никогда не угадаешь, где они кукуют.

— Кукушка?.. Здесь, в степи, кукушка!.. — удивилась Домна Борисовна. — Иван Титыч, слышите?

— Есть, есть, кукует.

— Это же лесная, боровая птица.

— А чем тут плохо ей? Давно живет. Теперь соловья ждем.

— Говорят, соловей не любит Хакассию, здесь нет его.

— А у нас, на Опытной станции, будет, — отчеканил Иван Титыч.

Глазомерный талант Миши Кокова Иван Титыч открыл во время игры в бабки.

В каждом месте у ребятишек свои любимые игры: где «чиж», где «лапта», где «мяч». А в Хакассии — «бабки» и «бараньи лодыжки». Любовь к этим играм установилась тут с давних пор, вероятно потому, что сторона степная, скотоводческая, хакасы много едят мяса, и бабки с лодыжками — самые доступные игрушки. Играть в них хакас начинает с колыбельного возраста — завопит почему-либо малыш, а матери качать его, напевать ему некогда; пороется она в котле с мясом, выберет гладенькую интересную косточку и даст малышу. Он сперва пососет косточку, а потом залюбуется ею и начинает играть.

Миша Коков был страстным любителем бабок и лодыжек, они вечно погромыхивали у него в карманах. Играл он замечательно и годам к тринадцати на всю округу приобрел славу непобедимого.

В это время его отец, работавший в одном совхозе, перевелся на Опытную станцию орошаемого земледелия.

Целый день ехали Коковы по безводной степи. Когда они добрались до Опытной, лошади, увидев канал, свернули к нему и начали пить. Неподалеку станционные мальчишки играли в бабки. Миша подошел к ним полюбопытствовать.

— Играешь? — спросили его. — Ставь!

Миша поставил и выиграл, поставил еще и снова выиграл; пока лошади пили, почти все бабки оказались у него. Надо было ехать дальше, а выходить из игры на половине, когда есть большой выигрыш, — неудобно, и Миша отдал его обратно.

Новичок понравился старожилам: мастак на игру и не жадный, они собрали свои бабки и пошли за ним. В тот же вечер Миша обыграл всех лучших «битоков», какие были на Опытной станции.

Но не всякий успех приносит радость. Так получилось и у Миши: больше его уже не зазывали в компанию, когда просился сам, не пускали, и даже если подходил только поглядеть на игру, ее прекращали: смеяться пришел, как мы мажем.

Чемпион очутился в тоскливом и, казалось, безнадежном одиночестве. Он пробовал играть сам с собой — было нестерпимо скучно; решил несколько разучиться, чтобы сравняться с другими, — это оказалось трудней, чем научиться; он заранее обещал проигрывать, но такая игра, лишенная подлинного соревнования, и выигрыш, полученный без труда, вроде подачки, никого не соблазняли.

Тогда Миша предложил игру без проигрыша и выигрыша:

— Поиграем, а затем каждый возьмет свои бабки обратно.

— У-у-у… Неинтересно, — зашумели ребята.

Но Миша все-таки уговорил их попробовать: играют же люди в шашки, в шахматы и не уносят домой выигранные фигуры.

Игра в бабки по-новому оказалась даже интересней, чем по-старому: шла она с прежним жаром, а кончалась без обиды и убытка, играть могли все одной компанией, слабые учились у сильных и догоняли их.

Однажды к играющим подошел Иван Титыч. Бил как раз Миша Коков и весь большой кон вынес из круга одним ударом.

— Молодец! — похвалил его Иван Титыч

— Он лучше может! — закричали ребята, гордясь своим чемпионом.

Игра продолжалась. Низенький, худенький, на вид самый младший из всей ребячьей компании, Миша Коков играл на редкость ловко и красиво: то одним сильным ударом разбрызгивал весь кон, как стаю шустрых воробьев, то выклевывал бабку за бабкой.