Лук собрали. Авдоня начал перевязывать корзину.

— Покрепче, покрепче! — говорил Борденков, стоя рядом с Христиной. — Как это неловко получилось… В реку ведь мог просыпаться Готово? Теперь, Авдоня, переправь Христину Афанасьевну на остров. — Приподнял кепку. — Счастливого пути! Вечерком я забегу проведать.

Христина попрощалась с ним виноватой, торопливой улыбкой.

Когда она приехала на остров, Вакурова там не оказалось, он уехал на баржу-скотницу принимать коров, а все прочие работали на полях, на раскорчевке, и Авдоня провел Христину на метеостанцию к Коневу.

— Ты, винт, все тут знаешь, — сказал Авдоня. — Я вот невесту кому-то привел. Где помешшать будете?

— Чью невесту?

— Я, брат, хоть и смахиваю бородой на Николу-угодника, а предсказывать, брат, не берусь. Одно знаю — девка на возрасте. А кто ловчей окажется, кто женится, ты али Вакуров, это вы решайте, а мы глядеть будем.

— Почему обязательно женится кто-то?

— Ну, уж если такую девку упустите… — Авдоня подумал: — Так вам и надо, того и стоите.

— Да кто такая, где?

— Агроном. На лужайке стоит, ждет.

Конев кинулся звать Христину в дом. Она попросила поместить ее сразу на постоянное место, если такое ужо отведено ей.

— Давно. Как получили телеграмму от Борденкова, так и приготовили.

Конев показал ей комнату и ушел на работу. Часа через два он решил проверить, как Христина устроилась, не надо ли помочь ей. Она сидела на корзине, сидела как пришла, не снимая пальто, берета и грязных дорожных сапог.

— Я думал, вы давно разобрались, устроились. Думал, заведем чай, разговоры. Вы нам, «старожилам», расскажите, что там, на Магистрали, деется.

— Мне нездоровится. У меня какое-то такое непонятное настроение. — Христина поежилась.

— У нас по-игарски это называется «чемоданное» настроение. Человеку все вдруг делается ненавистно. Кажется, закрыл бы глаза и бежал-бежал, весь Енисей, не оглядываясь. Особенно сильно оно перед пароходом. Кому уезжать — за неделю все упакуют. Кому и не надо, нельзя уезжать, тоже, бывает, достают чемоданы и все ходят-ходят на пароход. Целые дни простаивают на берегу. Пойдемте в город, посмотрим!

— Вы не боитесь, что и вас охватит такое?

— У меня уже есть немножко, — признался Конев. — Но это не страшно, хорошо даже. Говорят, что я зубоскал, насмешник, хороших чувств не понимаю. Может, и верно говорят: пишу я больше открытки, без восклицательных знаков. А вот сегодня я — грустный, нежный, всех тетушек вспомнил. Давайте помогу вам распутать узлы, веревки.

— Я сама, я умею.

— Ну, извините! — Конев ушел, а Христина продолжала ждать. «Скоро придет Борденков. И что же я скажу? — думала она. — Везла не для себя, есть одна, тайком, не собиралась! А где доказательства? Ну, и пускай гонит. Сама виновата. „Ах, ах! Пожалуйте на лук“, — как интересно, оригинально. Надо было о деле думать, а я в куклы играла».

Потом села писать.

«Товарищ Борденков, я думаю, что видеться нам не к чему, разговаривать не о чем. Все ясно. Вы раньше поняли, а теперь и я понимаю, что я не тот агроном, который нужен здесь, что я вообще — не агроном, а легкомысленная барышня. Товарищ Борденков, не будем разговаривать, объясняться. Гоните барышню в шею!»

Христина отыскала Конева и попросила доставить письмо поскорей Борденкову, сама ушла на пароход покупать билет. На пароходе у Христины потребовали справку, что за ней не числится никакой задолженности перед Игаркой. Христина вернулась на остров. У нее в комнате на корзине сидел Борденков. Он достал из кармана скомканное письмо, разгладил ладонью и спросил:

— Вы все и хорошо обдумали?

— Да! — Христина отвернулась.

— И о том подумали, как будут вспоминать вас в Игарке?

Христина промолчала. Борденков продолжал:

— «Был у нас агроном Христина Афанасьевна Гончаренко. Этот приехал, рассыпал на игарском берегу лук и уехал». Вот так будут.

Христина сунулась в угол и заплакала. Борденков дал ей поплакать, потом сказал:

— Ну, довольно, не маленькая. — Пошуршал письмом. — Это, надеюсь, не будете хранить на память? — и разорвал письмо. — А теперь как будем с луком?

— Уберите, уберите! — Христина опять заплакала.

Себе-то оставьте немножко. Немножко-то можно.

— Весь уберите!

— Весь так весь. — Борденков встал. — Пойду пошлю рабочего.

Опять приехал Авдоня и увез лук в больницу. Вез и ругался: «Чао с берега на берег перетаскивают. Хозяева!»

Уже третьи сутки солнце не заходило, стоял теплый, ясный северный день.

— Алеша, — окликнула сына Дарья Черных, — куда это привезли нас?!

— Сам дивуюсь. В темноту ехал, думал, будет, как в подполье.

— Ой, да солнышко-то как сияет! Не в небесное ли царство?

— Чего ради раскулачивали тогда? — сказал муж.

— По ошибке завезли.

— Это возможно. Хозяева-то на одной куре хозяйству учились.

На берегу, среди балаганов, в которых жили раскулаченные, появился Борденков и крикнул:

— Идите за мной!

Началась суматоха, брань. Помчались захватывать места.

— Расхватают! — Весь дрожа, Иван Черных толкнул сына: — Алешка, беги!

— Шагом успею. Мало ли на земле спали по степям, в заимках. Хуже земли и здесь не дадут. — И Алешка пропустил всех.

Отец не выдержал, ушел вперед.

На первое время раскулаченным отвели под жительство кирпичный сарай с кучами песку и глины, и Алешка долго подсмеивался над отцом: «Расхватают, Алешка, беги, беги!»

В кирпичный сарай пришли два санитара с машинками для стрижки и Мариша со стаканом, полным термометров. Всех маленьких остригли, всех больных назначили на прием к доктору. Павел попытался затеять разговор с Маришей:

— Как, сестрица, живешь? Деток много ли? Слышал — начальница. А нас вот до чего заторкали.

Но Мариша сказала, что разговоры вести не время, она на работе.

— И в гости не зовешь?

— Гоститься тоже некогда. И принимать негде. Построим вот город, тогда видно будет, гоститься ли.

— И строить не надо, теперь все видно… зазналась. — Павел пошел на пароход добывать водку.

Секлетку Мариша увела с собой, угостила чаем и моченой брусникой.

— Прошлый год все наши бабы по бочке намочили. Я тоже немножко успела. Ну, рассказывай, как здесь очутились!

Секлетка рассказала все с того памятного дня, когда приставили ее к поганому ведру.

— Тетя, меня-то за что же?

— Одна семья. И ты чужим добром пользовалась, за одним столом ела.

— Да меня хуже всякой скотины держали. Без отца только и отдохнула маленько.

— Видела все, знала и молчала. Видела и жила под одной крышей.

— В реку хотела уж броситься…

— Уйти надо было.

— Куда? Чего я понимала? Вот ушла.

— Ушла… А не попала ты из огня да в полымя?

— Нет… мой Алешка хороший.

— Много ли ты про него знаешь?

— Нет, хороший. И свет в первый раз увидела, когда за Алешку схватилась. Как нашла на берегу плужки да бороны наши, так и качнуло меня в воду. Думаю, сама лучше брошусь в реку, не стану ждать, когда в позоре утопят. А вода, знаешь, тянет к себе, тянет. Ох, как тянет! Не будь Алешки, не выстояла бы. Тетя, ты своя, скажи правду: что с нами делать-то будут?

— Жить будем, работать, строить. Забывать прошлое, привыкать к новому.

— А пугали как… и утопят-то нас, и в море завезут да по волнам барку-то пустят. Подыхайте с голоду. Тетя, а сама забежать вздумаю к тебе, можно?

— Можно, можно, свекровь приведи как-нибудь.

К концу первой же недели все раскулаченные были расставлены по работам: на лесопильный завод, в совхоз, на постройку домой, бараков, мостовых. Павла Ширяева отправили на конный двор конюхом. Иван Черных притворился немощным старичком и добился легкого, спокойного места сторожа при лодках. Секлетку — в больничную кухню, Алешку Черных — рыть котлованы для второго лесопильного завода.