Василий, проходя мимо сторожа, кивнул на Яртагина и сказал: «Со мной идет».

Неумолимый сторож, много раз гнавший Яртагина даже от ворот, теперь сказал одобрительно: «Иди».

На заводе действительно почти все делали машины. От реки к заводу непрерывно двигалась железная коленчатая лента с острыми шипами по краям, конвейер. В реке она уходила в воду под бревна, густо стоявшие в том месте. Потом, поднимаясь из воды, захватывала шипами бревна, так они и ехали одно за другим под пилы. Темные, неровные кромки — макаронник — опиливали тоже машинами. Часть макаронника и опилок падала по трубе в нижний этаж прямо в топки под котлами, лишнее по другой трубе падало во двор. Оттуда уже на лошадях отвозили в сторону от завода. Макаронника и опилок накопилось целые холмы. Кроме завода, Василий и Яртагин сходили на электростанцию, на лесную биржу, на конный двор. И всюду мастера, бригадиры подробно рассказывали им, как идет дело.

Яртагин с завистью думал про Василия: «Какой он счастливый. Везде ему можно. Когда я таким буду?»

Появление Талдыкина обозлило Павла, напугало, но не удивило. Проводив его десять лет назад через порог, он только первое недолгое время думал, что проводил навсегда, развязался с ним окончательно. Потом, когда на порог приехала Мариша и рассказала, что видела Талдыкина, — щеголяет в остяцком наряде, — Павел стал думать по-другому: «Если уж уцелел в такое время, дальше подавно уцелеет. Стало быть, и мне прощаться с ним, хоронить его рано».

Десять лет не было о Талдыкине никакого слуху, постепенно перестали его вспоминать, некоторые позабыли совсем, начали путать с Феоктистовым, а Павел все не мог успокоиться, все ждал и боялся: «Вот нагрянет».

Именно потому, что все замолкло, он считал Талдыкина живым и еще не пойманным. И заранее обдумал, как быть ему, когда Талдыкин объявится. В том случае, если Талдыкина поймают, а его вызовут на очную ставку с ним, Павел решил все отрицать: никогда не продавался, через порог не проводил, единственно — принял и хранил пушнину, за что уже расплатился; если же придет сам, вольный, решил выдать властям, — вообще при всех положениях, какие бы ни сложились, решил избавиться навсегда.

А появился Талдыкин, — и все это обдуманное, решенное снова стало спорным. Сообщить властям Павел боялся: «За десять лет он, может, черт-те что напрокудил, все и падет на мою голову», — да и не хотел: «С какой стати я — то помогать им буду… За то, что раскулачили, ощипали всего? Пускай сами ловят». Интересно было, кроме того, узнать, где Талдыкин жил, зачем приехал сюда. И Павел решил принять его. Он собрал посылку, попросил свата Ивана, которого поставили работать на покосе, отвезти ее Талдыкину. Иван отказался:

— Я хоть и такой-сякой, раскулаченный, а с незнаемым человеком вожжаться не буду.

— Ты с таким и рядом не сиживал, — сказал Павел. — Не чета тебе.

— Я, сватушка, со многими не сиживал: с душегубцами, с разбойниками, с ворами. И с тобой, сватушка, недавно сижу. Ты больно расположился: «Сват, сватушка», ласков больно на язык-то. Я вот погляжу, куда гнешь ты, и не будет сватушки. Твой гость, ты и принимай!

Иван занялся сборами — отбивал косы, расклинивал у граблей зубчики и весь день старался быть на людях. Павел несколько раз делал ему знаки, но Иван упрямо не замечал их, он отчасти мстил Павлу за то, что тот, как догадывался Иван, не рассказал ему всей правды про гостя; отчасти действительно боялся незнакомого человека. Тогда Павел решил сам попасть на покос. Он попросил жену подровнять ему волосы и бороду, потом старательно расчесал их надел чистую рубаху и, благообразный и трезвый, пошел к Марише.

— Сестра, Христом-богом прошу, похлопочи! Каждый день по дороге-то сотни люду идет, и всяк знает, всяк думает: «Вот этот пьяный — лоцман с Большого порога Павел Ширяев, Марины Ивановны братец!» От порога, из старших лоцманов — в конюха, на мостовую, — легко ли? Сама подумай. От стыда и пью. Трезвому дня не прожить, лучше повеситься. И тебе легко ли видеть меня такого, и на тебя показывают: «Вот Марина Ивановна — сестрица Ширяева Павла». Я все понимаю, все чувствую. Сошли подальше от людей, обоим вольней будет. Мне ниже идти некуда, сама знаешь, все делал, мне теперь уже только кверху, — говорил Павел, с удивлением замечая, как напускная тоска и боль, с какими пришел он, становятся неподдельными. — А тебе-то как легко будет, когда я человеком стану. Я ведь не плохой родился, я себя маленького хорошо помню. Меня Талдыкин опутал. Будь он трижды проклят!

Живя вдали от Павла, Мариша приучила себя к тому, что Павел для нее чужой, как бы не существующий человек, вспоминала его без обиды и без жалости, вроде того: «В некотором царстве, в тридесятом государстве жили-были сестра с братом: его звали Павлом, ее — Маришей». Но встретила, и все — обида, жалость, злость и стыд — ожило с прежней силой. И если Павел вот тут в первый раз почувствовал, что падать ниже некуда, то она давно мучилась этим, давно порывалась к нему с упреками, с просьбами, с помощью, и только боязнь, что Павел как-нибудь неслыханно ошельмует ее, удерживала Маришу. Но вот Павел пришел сам, и Мариша без рассуждений решила похлопотать за него перед мужем.

Вечером после ужина Василий пристроился у открытого окна, которое глядело на реку. Мариша обрадовалась, что муж свободен, убрала посуду и подсела к нему. Они оба любили эти летние вечера и ночи, когда солнце не заходит, а только блекнет немного, но город и река все-таки пустеют и затихают по-ночному: люди расходятся по домам и закрывают окна темными занавесками, птицы уплывают в гнезда. Получается, как в сказке — сонное заколдованное царство. Тепло, солнце, большим только бы работать, маленьким играть; работы много: всюду недостроенные дома, недорытые котлованы, протока полна нераспиленных бревен, в совхозе недопаханы поля, — и никого нигде, все спят.

Сидели, прижавшись плечом к плечу, следили за движением солнца, облаков, теней и говорили тихонько, что недели через две можно идти по ягоды. Наташка уже принесла три брусничины, с одного боку они совсем красные, что в логах еще не дотаял снег, там до сих пор цветут подснежники; что в город, в здание второго лесопильного завода забежала белка.

— Сегодня был Павел, — сказала Мариша. — Брат Павел. — Помолчала, затем в тех же словах, что и Павел, передала его просьбу — отправить на покос, подальше от людских глаз.

Начиная этот разговор с Василием, она была уверена, что муж сразу поймет все и сразу же согласится, если не из-за Павла, то ради нее.

А Василий долго не отзывался, будто и не слышал ничего, продолжал следить за солнцем, за тенями. Но он уже не замечал ни солнца, ни теней, перед ним стоял Павел, как тогда, в кабинете, пьяный, в сапогах, вымазанных навозом, и бормотал толстыми, нахальными, пьяно-слюнявыми губами: «Я — Павел, Маришин братец. Мало ли чего не было, а сестрица-то все ведь — не чужая, сестрица».

У Василия опять кипела ненависть к этому человеку, который столько лет стоял между ним и женой, и досада на Маришу, что она, вместо того чтобы навсегда выбросить из памяти, пустила этого человека в дом, в свою жизнь, хочет втолкнуть на прежнее место.

— Ну, и что?! — сказал наконец Василий.

— Как увижу его такого, готова в землю провалиться, — сказала Мариша.

Павел каждую встречу старался обратить для Мариши в пытку, то становился во фронт перед ней и говорил, как лаял: «Честь имею быть, ваше… личество, родной братец Пал Ваныч Ширяев», — то ложился поперек пути и бормотал: «Чего обходишь? Иди прямо, прямо, через труп», — то протягивал руку и гнусавил: «Подайте, Христа ради, раскулаченному».

— Кого же винить? — проговорил Василий. — Благодари отца с матерью, что наградили таким братцем.

— Я уж лучше поплачу над ними, — сказала она и пересела к другому окну. — Над ними и плакали-то так, нехотя. Тот же Павел.

Василий перешел к столу, начал курить, выпуская колечками дым, лениво уплывавший в раскрытое окно, поверх Маришиной головы, и рассуждал: