Ночью пришла телеграмма: пароходы были в пятидесяти километрах от Игарки. Заводы спокойно отработали последнюю смену и закрылись на ремонт. Всю ночь светила луна, а Василий все ходил по городу, над рекой, вглядывался в запоздалых пешеходов, в тени, в черные пятна за домами, за заборами, за грудами опилок и макаронника.

У него кружилась голова и дрожали от усталости ноги. Когда он выходил на реку, здесь, перед текучей, колеблющейся водой, ему начинало казаться, что и берег и город — все плывет и колеблется, растворяется в тумане. Тогда он совал руку в карман и сжимал холодную ручку револьвера. От этого тверже делались ноги, ясней голова, берег и город вновь приобретали отчетливые очертания.

Около Игарки Енисей делает излучину, и пароходы появились неожиданно. Пришедшим встречать не пришлось томиться, как это бывает на прямом плесе; увидев дым, с полчаса ждать, когда покажется труба, потом гадать и спорить, какой идет, легкач или буксир, «Спартак» или «Куйбышев».

Шесть лесовозов плыли один за другим утиным выводком. Войдя в протоку, они загудели глуховатыми басистыми голосами, оглушили весь город. С рейда им ответили «Север» и «Советская Сибирь». На мачте порта взвились пестрые флаги — национальные флаги гостей. Гости ответили на салют — подняли красные советские флаги.

Пароходы были сильно нагружены и, должно быть, очень глубоко вспахивали воду: как в шторм, на берег кинулись тяжелые зеленые валы, н после того как остановились винты и упали якоря, вода еще долго клубилась и вздрагивала. На ходу лесовозы казались не очень большими, кое у кого даже вызвали разочарование, но остановились — и точно сразу выросли, четыре из них заняли всю длину причала, два остановились на рейде.

Отгудели гудки, закончились переговоры флагами. Сошли на берег усталые, но счастливые лоцманы. Василий поздравил их, поблагодарил и велел идти в столовую, где ждал их обед. Павлу дали пообедать, отдохнуть, а потом увели к следователю.

Остаток дня у Василия ушел на переговоры с представителями фирм-экспортеров, с диспетчером, с заведующими лесной биржей и товарными складами, потом начался торжественный вечер в клубе, откуда тоже нельзя было уйти, и Василий позвонил следователю уже поздно ночью.

— Она скоро будет дома, — сказал следователь, а минут через пятнадцать позвонила сама Мариша.

Василий вышел навстречу.

— Все? — спросил он, сжимая ей руки.

— Все, — ответила она и заплакала, не стесняясь, что на улице много народу. Дома она снова рассказала Василию все, что вспоминала не однажды по частям: как жила у Большого порога, потом у брата Егора, как сватался к ней Талдыкин, объяснила, почему он передал Василию корзиночку, краюшку хлеба и записку; рассказала, что была очная ставка с Талдыкиным и с Павлом. Они не сказали про нее никакой напраслины. А Павел даже благодарил, называл спасительницей.

— В одном я виновата — слишком доверилась Павлу, поторопилась хлопотать о нем. Вот за это можешь судить.

— Не надо, довольно. Я верю, — успокаивал ее Василий.

Когда она умолкла, он вытер ей слезы и сказал:

— Я не собираюсь судить тебя. И ты не торопись раскаиваться. Пожалуй, хорошо, что хлопотала, в самое время. Хлопоты, похоже, на пользу пошли. Игарка цела, Павел привел пароход, Ландур схвачен. А без твоих хлопот, может, хуже получилось бы. Подумай-ка и успокойся! Лучше уж не меняйся, будь прежняя!

Он поцеловал Маришу. Она вытерла насухо лицо, повернулась к Игаркиному зимовью, маячившему в ночи за рекой двумя слабыми огоньками, крепко прижалась к Василию и прошептала:

— Съездим как нибудь туда, посидим, помнишь, на том камешке.

Шла разгрузка. С каждым новым ящиком, тюком, бочкой, выброшенными из пароходных трюмов на берег, пароходы становились выше и выше. Красные линии по бортам поднялись над водой на высоту двухэтажного дома, а трубы и мачты сровнялись с трубой лесопильного завода. Обнажились ржавые рули, выглянули из воды огромные лопасти винтов, и стало всем понятно, почему так долго клубилась и дрожала вода в протоке, когда прошлись по ней эти пароходы.

Порт работал и днем и ночью. Пароходы торопились поскорей освободить место у причалов для других, идущих им на смену, пораньше проскочить сквозь ледовое Карское море. На всю навигацию это море давало только два месяца, август да сентябрь.

По вечерам, по ночам, когда на других участках работа останавливалась, к пароходам собирались толпы люду. Разглядывали помятые льдами борта, пытались читать непонятные надписи, говорили о морях и океанах — какие теплые, какие холодные, — о странах, о народах. Разговоры о селах, деревнях и хуторах, откуда приехал и был собран люд в Игарку, примолкли, как-то даже неловко стало вспоминать о них наравне с океанами и материками.

Авдоня, Большой Сень, Вакуйта и Куковкин держались своим особым кружком. Соединило их удивление. Они слыхали, что на земле много всяких государств и народов, но ничего определенного о них не знали, были эти государства и народы для них вроде сказки: где-то, что-то, может, есть, а может, и ничего нету, одна выдумка. И вдруг из сказки, из выдумки пришли корабли, да такие большие, каких и не видывали на Енисее, приехали англичане, норвежцы и негры — люди как люди. Правда, говорили они непонятно, одни курили трубки, другие — сигары, негры были черные, но в общем — такие же люди, какие жили в Игарке. Они сразу полюбили русскую водку, а опьянев, так же плели ногами.

Пароходы были из Англии, Норвегии, Швеции. Сень, Вакуйта, Авдоня переходили от «норвежцев» к «англичанам», от них — к «шведу» и гадали, где находятся все эти Англии, Швеции и как до них ехать.

Учителем был Авдоня. В родной деревне был у него приятель дед Андрюша, который воевал с турками, потом один из племянников воевал против немцев под Варшавой. Авдоня и решил при помощи того, что рассказывали дед Андрюша и племянник, все объяснить и расставить. Но как ни старался, ничего не вышло, припутал только к неведомому Лондону и неведомые Балканы и Варшаву. Тогда Авдоня поймал Конева Мишу.

— Иди-ка, винт, к нам, растолкуй, где эти всякие Лондоны!

— С полным моим удовольствием. Откуда поедем? Из Игарки? Куда, в Лондон?

— Прокати уж подальше, по всем местам.

— Можно и по всем. — Миша начал рассказывать: — Ну вот, погрузили мы в Игарке лес, дали гудок и поплыли. Километров около тысячи плывем Енисеем. Тут ничего особенного нет, ни городов, ни сел больших, все маленькие станочки. Лесок по берегам ниже, реже, верст через двести от Игарки кончается совсем, дальше чистая тундра. Енисей все глубже, шире, у нас от берега до берега семь километров, в Дудинке четырнадцать, потом тридцать, а около моря — сорок, шестьдесят…

— Реченька! — Авдоня всплескивал руками. — Я думал, Игарка совсем у моря, вот за мыском и море. Да какой же наш Енисей-то! Мы плыли, плыли, а, говоришь, ишшо тыща осталась. Врешь, чай, не бывал ведь?

Сень подтвердил, что Конев говорит правду. Когда доехали до моря, Коневу потребовались палочка и кусочек песчаного берега. Все скоро нашлось. Конев вычертил на песке океаны, земли, отметил крестиками города, провел пути кораблей. Вокруг Конева быстро собралась толпа, он обвел свой чертеж кругом и запретил ступать в круг за черту. В круге появились Москва, Ленинград, а по просьбе одной богомольной старушки — «святой» Афон и Иерусалим.

И потом, как только Миша показывался у причалов, его сразу обступали, и начиналась география. Когда песчаный берег, где Конев чертил моря и пути кораблей, заняли под ящики и мешки, Конев начал устраивать свои уроки около этих мешков и ящиков. Нужна Швеция — он идет к ящикам, в которых привезено оборудование для лесопильного завода, купленное в Швеции; нужна Америка — показывает выстроившиеся рядком по берегу американские автомобили-лесовозы; достаточно пройти несколько шагов, и там уже Турция — из ящиков благоухает изюм и табак. На игарский берег съехался весь мир.