Ждать добра от этого посетителя было трудно. Хихибалка буквально болел страстью выискивать и создавать смешное. И внешность у него была олицетворением язвительного смеха. Маленький, дробненький, на тонких ножках, а голова великана. Его густых, по-бараньи курчавых, седоватых волос хватило бы украсить нескольких женщин. Этой овчиной он управлял, как шапкой, — то залихватски сдвинет на затылок, то свирепо нахлобучит на лоб, не мог только одного — снять. Широкое, угловатое, большеносое, совсем безбородое лицо иссечено множеством подвижных морщин. Он мог придавать ему самые диковинные выражения. Даже одежда висела на нем как-то насмешливо, занозисто, врастопырку.

Когда Степан Прокофьевич вышел к нему, Хихибалка, кажется, впервые смутился, вечно насмешливое, вызывающее лицо стало робким, и заговорил он каким-то особенным, бережливым тоном:

— Вчера вы как — всерьез или шуткой?

— Что такое? Вчера много всего было.

— Да уж было, — и сочувственно вздохнул. — Я насчет землекопа.

— Никаких шуток.

— Тогда я подъеду за вами. Можно?

И быстро побежал к конному двору. Погодя немного он подъехал на телеге, в которой возил глину. Телега была почищена, в ней на свежей соломе сидело несколько землекопов.

— Мы вчера еще решили позвать вас в нашу компанию, — обрадованно говорил Хихибалка, ожидая, пока Степан Прокофьевич соберется. — У нас народ из всех самый веселый. Вы, знаете ли, особо не унывайте. Ниже земли не упадем. Жизнь!.. — и придал лицу многодумное выражение, что, мол, в жизни бывает и то и то, всего не перечтешь, а все-таки она — замечательная штука.

Такая бессонная ночь выдалась у Домны Борисовны вторая кряду. Весной работники конных заводов вообще спят мало: на свет появляются новые кони, а это чаще всего бывает ночью либо рано утром. Домой она вернулась уже посветлу. Среди комнаты, подальше от книжных полок, столов и стен, к чему можно было прислониться, поставила табуретку, села на нее, оперлась локтями о свои колени и заснула. Это лучший способ не проспать — «обмануть сон». Как только он охватит слишком крепко, человек начинает падать и просыпается.

Часа через полтора сон был «обманут». Домна Борисовна вышла на низенькое, одноступенчатое крылечко своей хатенки и начала внимательно слушать и оглядывать, что делается в поселке.

От гаража к речке убегает трактор, светлые шипы его колес посверкивают, как подковы коня, у нефтесклада машины набирают горючее, с конного двора выводят лошадей в хомутах, отбивают свой железный хор молотки в кузнице — все как в самое обычное утро.

Вот из квартиры на улицу вышла Нина Григорьевна и направилась к Домне Борисовне. Крепко стиснув ей руку, она сказала:

— Простите меня!

— За что?

— Я знаю. Простите!

— Ладно, ладно. Чего не бывает, лишь бы хорошо кончилось. Где Степан Прокофьевич?

— Уехал копать.

Усталое, настороженное лицо Домны Борисовны осветила радость.

…Из-за угла показалась незнакомая машина — трактор, соединенный с большим плугом, вроде пропашника, у которого были два отвала, поставленных так, чтобы один переворачивал землю направо, другой — налево. Отвалы сияли зеркальным блеском и в каждом, как яйцо в гнезде, покоилось отражение лучистого майского солнца.

— Где тут начальство? — спросил моторист, поравнявшись с Домной Борисовной.

— Я немножко начальство, — ответила она.

— А я из «Водстроя». Приехал копать канавы.

— Давно ждем, давно. Хотите закусить или отдохнуть сначала?

— Закусить не вредно, а с отдыхом можно повременить. При моей машинке отдыхать невыгодно.

Домна Борисовна проводила моториста в столовую, затем позвонила дежурному по райкому партии, спросила, когда будет в райкоме Чебодаев, и заказала в гараж, чтобы заправили на большую поездку директорский «газик».

…Вышел на работу канавокопатель. Сошник глубоко, почти на метр, подрезал землю, отвалы укладывали ее по сторонам двумя барьерами; машина одним ходом делала просторную аккуратную борозду; лишь кое-где требовалась небольшая ручная оправка. Домна Борисовна проводила его через все поле. На завороте моторист остановился и спросил:

— Как работа?

— Что спрашивать! — она ласково погладила машину, как живую. — Умная, оборотистая, аккуратная. Так дня через три-четыре мы совсем отработаемся.

— Пожалуй, — согласился моторист и добавил значительно: — Вот я и говорю, что при такой машине отдыхать невыгодно. Каждый час простоя — река убытку.

Машина повела вторую борозду. Домна Борисовна еще проводила ее до полуполя: «Так и глядела бы вечно, не отрываясь», — потом взяла кусочек влажноватой перевернутой земли, подержала, понюхала, и ей крепко запомнилась бодрящая земная прохлада.

Объявили перекур. Заметив, что Хихибалка вертится около Степана Прокофьевича, Домна Борисовна испугалась, не сделал ли его пересмешник своей очередной жертвой, и сейчас же подошла к ним. Собирались рабочие, подавали руку: «Здравствуйте, Степан Прокофьевич!» — и рассаживались справа, слева, напротив, по бортам канала. Хихибалка рассказывал:

— Я человек бывалый, можно сказать — шаталый…

— Неуживчив? — спросил Лутонин.

— И я неуживчив — верно, а со мной еще неуживчивей.

— Как же это?

— Ну, скажем, устроился, доволен, а мне вдруг бац: «Уходи». И сколько уж раз!

— Это почему же?

— Кому-то приятно… Мудёр, когда в руках топор, а без топора не стоит и комара. Чурбан безглазый. Прошелся «руки в брюки» и бац своим пустым котелком: «Уволить», — и Хихибалка изобразил лицом такой злой шарж на Рубцевича, что при всех печальных обстоятельствах люди долго смеялись. — Сделаешь так раз, другой — и начнут подбирать под тебя ключи. И прокатили меня колобком через всю матушку Русь, затем давай катить обратно. Я думаю: этак и камень износиться может, и поступил сюда, к лошадям. Лошади — ничего, терпят. Второй год живу.

Дали сигнал на работу. Люди встали. Домна Борисовна приподняла руку:

— Одно слово, товарищи… Я уезжаю в обком. Можно положиться на вас? Сдержим обязательство?

Все зашумели:

— Как стена. Езжайте со спокойной душой!

Она отозвала в сторону Хихибалку.

— Не распускай язык. Время-то, понимаешь, какое…

— Разве ж нет…

— Не задирай: людям и без того тяжко.

— Своих ни-ни…

И Хихибалка честно выполнял это обещание.

После разговора с Рубцевичем Иртэн кинулась в курганы, которые стоят недалеко от конторы. Было уже темновато, к тому же контора на отшибе от других строений, и девушку никто не заметил, кроме Пегашки. Конь побежал за своей хозяйкой. Тогда она забралась в седло и поехала дальше. Всю ночь кружилась она по степи без дороги и направления, заботясь только об одном, чтобы не попадаться никому на глаза, и, когда показывались табуны, гурты, свет машин, гнала Пегашку подальше от них. Для нее — казалось тогда — все погибло.

Она представила, как будут донимать ее насмешками Окунчиков и Хихибалка, какими слезами зальется мать, как опечалятся братишки и сестренки, — легче было умереть.

Утром она оказалась у Белого озера, неподалеку от домика Кучендаевых, и решила снова повернуть в холмы: там она оставит коня, а сама пешком проберется в город.

Но Пегаш хотел пить и заупрямился. Началась борьба: девушка, спешившись, тянула коня за повод прочь от озера, а тот упрямо тянул ее к воде. Их увидела Тойза. Пегашка, Иртэн в такую рань на Белом, какой-то разлад между ними — все показалось ей странным, и пошла разобраться. Долго не хотела говорить девушка, почему она тут, еще трудней было убедить ее войти в дом, отдохнуть, успокоиться и потом уж — либо в город, как думала она, либо вернуться на Главный стан, как советовала Тойза.

Иртэн ушла в комнату Аннычах, заплакала, потом заснула. Тогда старуха — никого другого в доме не было — поймала напившегося и вновь ставшего послушным Пегашку и выехала на нем в степь, чтобы сообщить кому-нибудь о девушке. На приметного коня скоро обратил внимание один из табунщиков. Рассказав ему об Иртэн, Тойза вернулась на Белое. Весть от табунщика к табунщику быстро примчалась в Главный стан. На Белое приехал Тохпан на машине.