Христина доплела плеть, пожаловалась на усталость и вернулась в комнату. Побрели по домам и бригадиры. Когда голоса их замолкли, Христина закуталась в большую темную шаль и боковыми тропинками, избегая главной дороги, пошла в город. Лодочника попросила никого не ждать, а переправить ее за протоку одну, вместо двадцати копеек, установленных за переезд, уплатила ему три рубля.

В городе, опять боковыми улицами прошла к дому, где жил Григорий Борденков, и, убедившись по тени на занавеске, что он один, вошла к нему без предупреждения, на цыпочках пробежала по крыльцу и коридору, остановилась посредине комнаты, шепнула: «Здравствуйте!» — тем самым давая понять Борденкову, что надо быть тише, и распахнула шаль. На шее у Христины было огромное янтарное ожерелье.

— Здравствуйте! — Борденков протянул руки. — А это что, лук?

— Лук. — Христина сняла ожерелье и положила в протянутые руки Борденкова. — Получите!

— Зачем? — Он глядел на лук, не зная, что делать с ним, и бормотал: — Странная затея, странная… Я не понимаю, объясните!

— Чтобы вы наконец позабыли тот лук.

— Да я давно, давно… — Борденков положил лук на стол, обнял Христину за плечи. — Давным-давно… Какая ты смешная.

Он то целовал ее, то начинал рассуждать, что было бы, если бы лук не удался, что нельзя ставить в зависимость от такой мелочи коренные вопросы жизни, то надевал лук на Христину и обнимал ее.

На остров Христина вернулась только на другой день. С нею был Борденков. Они прошли прямо в склад, отобрали там по четыре штуки репы, брюквы, картофеля, две пригоршни луку, запаковали все в ящик и опять уехали в город. Ящик послали агроному Вакурову в Крым.

На мостике через ручей около Мерзлотного домика кто-то остановился. Николай Иванович слышал, как разговаривали и смеялись два голоса, глуховатый и звонкий. Глуховатый больше говорил, а звонкий — смеялся.

— Нашли место гоготать… — сердился Коровин.

Голоса не умолкали, мостик поскрипывал.

«Пожалуй, возню затеют, обрушат еще», — подумал он и вышел на крыльцо. На мостике шумели Борденков и Христина. Он что-то рассказывал, она смеялась.

— Эге, нехорошо, нехорошо! — упрекнул Коровин.

— Помешали, разбудили? — Христина схватила Коровина за руку. — Простите!

— Надо иметь уважение.

— Мы вас очень уважаем. И уважаем и любим, — начали уверять оба.

— Меня можете не уважать, невелик грех. А это вот… — Он спустился с крыльца и осторожно, на носках, прошелся по мостику. — Это надо уважать! В здании, которому два — три века, вы, наверно, не будете галдеть и топтаться? Не будете! Потому что там ушедшие миры, вечность. А здесь в каждой жердинке вечность, каждой — два-три века. Надо иметь уважение. Ну, пожалуйте!

— Мы на минутку. Приходите завтра к нам на лук! — сказала Христина.

— Что это значит, «на лук»?

— К одним ходят на чай, на пирог, а мы приглашаем на лук.

— Понимаю. Куда приходить, на остров?

— Нет, к нему. — Христина застыдилась. — На остров кого же заманишь. Мы и решили — поближе, у него.

— По-ни-маю. Обязательно приду.

«На лук», кроме Коровина, были приглашены Василий с Маришей и Конев. Все они, точно сговорившись, пришли с подарками. Василий принес патефон, Мариша — большую свадебную скатерть, которую не пришлось стелить самой по обстоятельствам своего замужества, Коровин — стенные часы, а Миша Конев — целую куриную семью. Думал-то он подарить одну пару, петуха с курицей, но оказалось, что у куриного хозяина — и вообще на всю Игарку — один петух, ради него пришлось покупать все семейство.

В конце сентября ушли последние пароходы с лесом за море, отплыл последний и на юг; в город вошли тишина и грусть, как входят они в осеннее поле, покинутое последним жнецом.

Встав утром, Василий Александрович сразу же заметил, что город совсем иной, чем накануне. На часах было около восьми, а в квартиру из города не залетело еще ни одного звука, часы тикали непривычно громко, отбивая восемь, они наполнили звоном всю квартиру.

Пароход забрал все баржи и паузки, плоты были выгружены еще раньше, и на всю протоку колыхалось одно забытое, утопающее стоймя бревно. Небольшим черным концом торчало оно из воды и было похоже на грача, который отбился от стаи и уныло бродит, не зная, что делать.

Через опустелую биржу ветер гнал, как снег, опилки. Заметно пустей были и улицы, люди говорили тише, шли медленней, ниже держали головы, пароход напомнил им, что надвигается долгая холодная зима, реже станут приходить письма.

Уныние, навеянное последним пароходом, держалось до вечера. Затем его смахнул грохот телег, на которых Сашка Чухломин и Алешка Черных перевозили свой скарб. Оба они получили по двухкомнатной квартире.

В выходной день Василий, Мариша, Яртагин и Наташа поехали за реку. Наташа и Яртагин сели к веслам, Мариша к рулю. Василий остался свободным.

— Давайте заночуем! Разведем большущий костер, сделаем шалаш, наберем кедровых шишек, будем орешки лущить и что-нибудь рассказывать, — мечтала Наташа.

Яртагин следил за караванами отлетающих гусей, уток и досадовал:

— Улетят, все улетят. Мы ничего не застанем.

Василий громко насвистывал «Волочаевские дни» и думал о дочери, о ее сверстниках. Весной дочь попросила купить ей ружье. Мариша испугалась: куда тебе, убьешься! Но оказалось, что Наташа уже стреляет. У ребят есть свой пионерский стрелковый кружок, где учит Яртагин, сам еще пионер — и уже лучший стрелок в городе.

Все они, двенадцати-, тринадцатилетние, жившие на игарских берегах, хорошо владели веслами, парусами, а некоторые разбирались в моторах, умели ходить на лыжах, ездить на оленях; все любили движение, реку, охоту и будущую свою взрослую жизнь представляли обязательно подвижной, энергичной, на берегах широких рек, в неисследованных просторах. Одни мечтали и готовились стать зимовщиками, другие — моряками, летчиками.

Их, видевших, как на болоте, среди кочек, пней и бурелома, возник город, а на вечно мерзлой земле вместо мхов зазеленели лук и картофель, уже не пугали ни Ледовитый океан, ни безлюдные далекие острова, ни бездорожная тундра.

К берегу пристали около Старой Игарки. Там в четыре невода ловили сельдь.

— Здравствуй, здравствуй! — весело говорил Вакуйта, пожимая гостям руки и подмигивая Наташе. — Сельдюску будем жарить. Хорошая сельдюска, умная: видит, у Вакуйты гости, сама идет в невод. — Прямо ведром, как воду, зачерпнул из невода живую, трепещущую сельдь. — Яртагин, неси к мамке!

— А говорил, в лесу будем обедать, — напомнила Наташа отцу.

— А мы два раза: день долог.

Пока Нельма с Маришей жарили сельдь, Вакуйта показал Василию колхоз. Другой кто-нибудь, не знающий прежнего зимовья, подумал бы, что колхоз плохой и люди в нем бедствуют: многие домики были еще голые, без сеней, обогревались дымными очагами, спали в них на полу, но Василий видел и довольство и счастье. В колхозе были табунок оленей, три лошади, четыре коровы; охотники уже не впрягались в нарты, древесную стружку заменили полотенцами, и все давно позабыли горечь березовой коры. Летом весь колхоз ловил рыбу, каждый день отправлял в город по полной лодке, зимой одна бригада работала на бирже, другая добывала пушнину. Ребята учились, маленькие — в своем колхозе, где была начальная школа, а те, что побольше, — в городе: в семилетке, в ФЗУ.

За обедом Вакуйта вспомнил Ландура:

— Ел один остяк сельдюску, а Ландур увидал: «Как? Долги мне не платишь, а сам рыбу ешь?» — и выхватил сельдюску прямо изо рта. Вот как жили.

Вакуйта спросил Василия, какое же наказание будет Ландуру.

— Как суд присудит. Либо расстреляют, либо сидеть будет годов восемь — десять.

— И кормить будут?

— Оставят живым — будут и кормить.

— Э, нехорошо! — Вакуйта даже потемнел от огорчения и перестал есть. — Это никуда не годится. Дом готов, хлеб готов — так песни петь можно.