— Зовут? Образование? Должность? Что делаете?

Иртэн начала перечислять: огород, лесонасаждение.

— Это бирюльки. Где сев? Кругом творятся подсудные дела, а вы покрываете их, подплясываете. Для этого вас учили? Завод — не богадельня. — И, распахнув дверь в секретарскую, громко продиктовал: — «Практикантку Иртэн Инкижекову, занимающую должность агронома, как не обеспечившую выполнение посевного плана и вообще не отвечавшую своему назначению, с должности снять и за ненадобностью откомандировать обратно в техникум».

Когда он кончил диктовать и обернулся, Иртэн уже не было в кабинете. Домна Борисовна, торопливо стуча тяжелыми рабочими сапогами, вышла в коридор и крикнула:

— Иртэн… Ира… Ирочка… Подожди меня!

В ответ раздался только громкий хлоп закрывшейся наружной двери.

Еще было слышно злое, осиное — так казалось Домне Борисовне — жужжанье машины, увозившей Рубцевича, а в контору уже спешили по экстренному вызову члены партбюро: Хрунов, Тохпан, Урсанах. Когда собрались все, Домна Борисовна сказала:

— Садитесь, товарищи, сюда, ко мне, — и села к директорскому столу. — Павел Мироныч, занимайте ваш трон!

— Эх, гроб ты мой… — проворчал Орешков, грузно опускаясь в директорское кресло.

— Начнем, товарищи! — Домна Борисовна дрогнула плечами, точно вдруг обдало ее морозом.

— Без Степана Прокофьевича? — спросил Тохпан.

— Да.

— Почему?

— Сейчас скажу. — И Домна Борисовна зачитала вслух приказ Рубцевича.

— Дела-а… — раздумчиво проговорил Хрунов.

Урсанах попросил у Домны Борисовны приказ, чтобы удостовериться глазами, не обманул ли его старческий слух.

— И все равно надо позвать Степана Прокофьевича, — сказал Тохпан. — Он пока член бюро.

— Его не нашли. А ждать нельзя. Давайте будем решать…

— Что решать? Что мы можем? — перебил Домну Борисовну Орешков, без всякой надобности, единственно от волнения, сердито передвинул стекло, прикрывающее стол, и прибавил: — Все решено.

Это прозвучало, как «все погибло».

— Вы считаете, что советская власть и наша партия кончаются на Рубцевиче? — Домна Борисовна остановила на Орешкове строгий, ожидающий взгляд.

— Слушаю, Домнушка, слушаю.

— Бросаем или продолжаем стройку? Что делаем относительно Степана Прокофьевича и Иртэн?

Павел Мироныч грузно облокотился на стол и заговорил медленно, с остановками, точно каждое слово, прежде чем выговорить, нужно было найти, поймать.

— Ну-ну, скажем, бросили… А дальше? Первое… первое… — Он долго пригибал непослушный мизинец левой руки. — Заканчиваем сев. Второе… — начал загибать следующий палец. — Надо искать покосы. Ох, как нескладно получилось с покосами! Где теперь найдешь? Все разобраны. Но… но, скажем, нашли. Выкосили. А сено перевозить на чем?

— И думать смешно о перевозке. У нас всего три машины. — Хрунов махнул рукой в сторону Орешкова: — Перевозка — пустой разговор.

— Надо сделать тысячу рейсов, — добавил Тохпан. — Перевезем года через два.

— Тогда что же?.. Как в прошлом — перегонять скот? Но в прошлом мы кое-что накашивали дома. Нынче придется гнать все поголовье. Это невозможно! — Орешков низко, почти до стола склонил голову и долго качал ею. — Немыслимо! Недопустимо! Мы же всю Хакассию усеем косточками.

Тут Урсанах встал, протянул Орешкову руку и сказал:

— Я не погоню. Вот тебе моя рука: не погоню. И не говори об этом. Зачем гнать, когда можно дома иметь овес и сено? Надо строить.

Затем он сел несколько в стороне от прочих и начал спокойно дымить трубкой. Это значило, и все знали это, что Урсанах глубочайше убежден в своей правоте.

— Строить… А приказ?.. — Орешков вместе с креслом довернулся к Домне Борисовне: — Ну, и всадила же ты меня, Домнушка. Подумала об этом, когда толкала меня: «Соглашайся!»? Подумала, зачем толкала?

— Чтобы спасти завод. — Домна Борисовна сжала кулаки и, ударяя одним о другой, продолжала: — Урсанах прав: надо строить. Завтра я поеду в райком, в обком. А вы держитесь здесь. Застрехи, Рубцевичи, хоть камни с неба — до решения обкома делайте одно: стройте!

— Задачка-а… — Орешков тяжко вздохнул. — Приказ-то на стенке. Увидят рабочие, и… куда они колебнутся?

— А мы на что? Хотите — сделаем по-другому: вы поедете, я останусь.

Но Орешков не одобрил этого:

— Я в обком не гожусь. По этажам да кабинетам упарюсь в два счета. Здесь мне сподручней: вот усядусь в него… — он сел поглубже, заполнив все кресло. — Попробуй — выколупни.

Всем стало легче, точно шутка сняла половину заботы. Действительно, попробуй спихнуть такую глыбу, если она вздумает упираться.

…Тохпан и Хрупов уехали на постройку объявить рабочим, что назначено собрание. Урсанах ушел посмотреть, в порядке ли клуб. Домна Борисовна подбирала материалы, которые надо было взять с собой в обком. Орешков разыскивал по телефону Степана Прокофьевича и сокрушался:

— Нету, нигде нету. Как же мы без него? И вдруг он кинет нас?

— Перестаньте хныкать, — наконец оборвала его Домна Борисовна. — Ну и кинет. Не умирать же от этого. Не бойтесь, не кинет. — И, воображая себя на месте Лутонина, не знала, как поступила бы в таком случае.

За околицей Главного стана Степан Прокофьевич повернул Кондора через степную целину к холмам, чтобы подумать наедине с самим собой. На холмах он остановился. Оттуда хорошо бы виден весь поселок, желтоватая от такой же вечерней зари извилистая лента Биже, темные фигурки строителей, быстрое посверкиванье высветленных землей лопат, несколько табунов, гуртов и отар, причудливые группы курганных камней.

Он был в том состоянии, когда в немногие часы, даже минуты, заново повторяется в уме и сердце все пережитое, когда мысли и чувства несутся, кружатся, как вешняя вода. То вспоминалось ему печальное шествие истомленных перегоном овец; то родное Черноводье, тополь, дети, с которыми теперь неизвестно как быть; то рассказы Конгарова о безграничном упорстве и самозабвенном труде, с каким человек отвоевывал каждый свой шаг вперед от каменного топора к открытию радио и атома; то разговор с Рубцевичем, когда он заявил, что не уйдет, если даже будут гнать его. Сейчас это заявление казалось глупостью: «Интересно, как ты умудришься не уйти?» Но мысль: «Не хочу, не имею права уходить и не уйду», — была упорней всех.

Вспоминались совхозы, где работал прежде. Ни один из них со всеми своими прелестями — полями, лесами, садами — не полонил его так, как этот полунагой кусок земли. Степан Прокофьевич полюбил его без раздумья, без корысти, тем чистым порывом сердца, по какому многодетные люди берут в дом еще и чужого осиротевшего ребенка и обходятся с ним даже нежней, чем со своими.

Многое не нравилось Степану Прокофьевичу на конном заводе, многое надо было переделать, заменить совсем, но это ничуть не охлаждало любви — наоборот, делало ее горячей. Среди бесчисленных забот, хлопот, огорчений главным, непоколебимым было чувство, что он нашел самое подходящее для себя место. Он знает, как разбудить дремлющие здесь силы, он может сделать это и обязан сделать. Он нужен здесь, и ему хорошо здесь. И если уйдет, это будет вечно мучить его, как нарушенный долг, как измена.

И решил: «Не уйду!» Он твердо верил, что в конце концов докажет свою правоту и будет восстановлен на работе. Но как поступить сейчас? Как спасти завод? Говорить с Рубцевичем бесполезно. Ехать в обком? Да, немедленно в обком, не то строительство остановится, а сроки сева даже для поливных земель пройдут.

Степан Прокофьевич повернул обратно в Главный стан, погоняя Кондора плетью. Со всех концов поселка в клуб торопливо собирались люди. В конторе горел одинокий огонек. Через освещенное окно было видно, что там Домна Борисовна перебирает какие-то бумаги. Оставив Кондора у коновязи, Степан Прокофьевич зашел в контору.

Домна Борисовна шумно вздохнула:

— Уф-ф! Наконец-то… А мы искали, искали вас. Садитесь!