«Ну, влопался», — подумал Иван, мигом приволок высохшие щупленькие снопики и поставил перед гостем. Гость отшвырнул их.

— Довольно и этого.

— Да нет, маловато, — сказал Иван. Он подумал, что гость, может быть, не случайный человек, а соглядатай, посланный из Игарки. «Расскажет, как я покосы искал, — вот будет мне баня. — Боялся он не так сильно начальства, как Алешки. — Начальство в другой раз не выпустит, и все. Начальство ничего больше не может. А парень исхлещет всю харю, и жаловаться после такого дела не пойдешь!»

— Довольно, — пробурчал гость и снова заговорил о раскулаченных, кого знает Иван, с кем ведет приятельство.

Иван Черных назвал человек десять, из них приятелем одного Ширяева Павла. Гость заинтересовался Павлом, расспросил, кто, откуда он, потом сказал:

— Тогда и я его знаю. Тоже приятелями были. Ты вот что, поезжай-ка в Игарку! Приедешь — прямо к Павлу. Слышишь, прямо к Павлу, а к бабе уже потом, от Павла! Павлу скажешь, что пришел пароход «Север», ждет его вот у этой речки. Да пусть поторапливается Павел, не манежит, долго ждать пароход не будет, пойдет без Павла в Игарку. Понял?

Иван Черных раскинул руки: ничего, мол, не понял.

— Скажи, ждет пароход «Север», встречал бы. Скажи, и все!

Отчалив от берега, Иван Черных поплевал на ладони и во всю мочь заработал веслами, сразу стал ловок и силен.

А в городе сделал как было велено.

Павел, про которого Иван думал, что он ничего не боится и не щадит, услышав про пароход «Север», побледнел, потом выпятил задрожавшие губы и сжал их большим и указательным пальцами. Иван тряхнул головой: «Понимаю, сватушка, замок…» — и, снижая шепот, спросил, кто же такой пожаловал к нему. Павел отмахнулся.

— Потом… Ты вот что, забирай-ка сено, а я немножко поработаю на твоей лодчонке.

— Сдать, сватушка, должен я. Не сдам — хватятся: видели, ехал. Пешком, по-за кустами, вернее будет.

Вечером Павел пошел на указанную речку и встретил там, как и ожидал, Власа Потапыча Талдыкина.

— Зачем приехал? — спросил Павел, шумно вздыхая.

— Я здесь хозяин, я дома. Ты вот скажи, зачем приехал! — Талдыкин рассмеялся. — Приехал, а хозяину не показался. Нехорошо! Помнишь, как расставались?..

Ни Павел, ни Ландур никогда не забывали ту, прощальную ночь.

Пароход «Север» с капитаном «Сарынь на кичку» стоял у Большого порога. Был уговор, что Павел проведет его за половину спрятанной пушнины, но почему-то медлил, и Талдыкин съехал на берег поторопить лоцмана.

Павел отказался наотрез:

— Не важивал я ночью. Посажу пароход на камни. Тебе убыток, мне тюрьма верная.

— Сказать всегда можно: я, мол, ничего не знаю, сами ушли, — уговаривал Павла Талдыкин, сулил еще сто золотых рублей. — Последние! — Потом начал пугать: — В затоне, пожалуй, хватились. Скоро нагрянет погоня. На суд и тебя выведут! Молчать я не буду.

Павла трясла необоримая дрожь, точно стоял на морозе голенький.

— Ты-то уйдешь, а я тут останусь. С меня за пароход спросят. И кончил я, кончил. Это пойми!

— Большевикам продался. Много ли заплатили?

— Влас Потапыч!.. — Павел распахнул ворота. — Вот тебе бог и порог! — И почти силой вытащил Ландура на улицу, потом оглядел реку: где же там «Север»? Пароход, уже освещенный, уходил к затону.

— Влас Потапыч, спасайся!

Талдыкин отмахнулся, нашарил у ворот скамейку и сел.

— Влас Потапыч… Себя не жалко — меня пожалей!

— Тебя?

— Детей моих!

— Не дорого стоят.

— Пойдем, спрячу.

— В баню? Под огонек?.. — Талдыкин встал, положил на плечо Павлу тяжелую вялую руку. — Никуда я не пойду: устал.

— А туда, Влас Потапыч? — Павел махнул на порог, где в волнах и пене прыгал красный свет береговой мигалки. — Бог милостив.

— Дураков только не любит. Проморгали «Север»-то. Иди собирайся! Я здесь побуду. — И опять сел на скамейку.

А ночь была туманная, черная, сквозь туман сочился холодный дождь. Ни звезды, ни огонька вокруг. «Север» уже скрылся. Уходя из дому, потушил свет и Павел. И только береговой сигнал торопливо, тревожно подмаргивал красным глазом, точно чиркал спичками кто-то на ветру.

Лодка со все возрастающей быстротой шла к порогу. Талдыкину представлялось, что мчит ее с крутой горы в бездонную черную пропасть. В ушах уже посвистывал ветер, и, как на горе, в груди что-то поднималось к горлу. Впереди нарастал шум, похожий на шум приближающегося поезда. Лодку резко толкнуло вправо.

— Держись! — крикнул Павел. Талдыкин соскользнул со скамейки на дно лодки, ухватился за борта, наклонил голову. Лодка, все время катившаяся вниз, вдруг подпрыгнула, и пошло: в гору, в пропасть, вправо, влево. И снизу в лицо, и сверху по затылку било холодной водой, больно и резко, как мокрым полотенцем. Талдыкин никогда не думал, что вода может быть такой тугой. Одинокий огонек мигалки разбился в дико пляшущей воде на тысячу красных искр, и все они прыгали, кружились, подобно снежинкам в пургу.

— Жив? — крикнул Павел. Талдыкин крепче схватился за борта, ниже склонил голову. Ему послышалось: «Держись!» Но вместо нового удара почувствовал ласковое прикосновение ветра. Шум остался позади. Лодка забирала влево. Там стояло что-то более темное, чем туман. И когда подошли к этому темному вплотную, Талдыкин разглядел высокий каменный берег.

— Ну, Влас Потапыч, благодари бога! — Павел остановил лодку, сошел на берег. — Баба тут на дорогу кой-чего сунула. Подбери… размокнет. Да слышь, слышь-ко, ты умер… — И вдогонку — с угрозой: — Воскресать не вздумай!..

Лодка шла сама собой. Талдыкин вычерпывал шапкой воду. Когда начался рассвет, он определил, что пройдено верст семьдесят, и решил посушиться. «Место пустынное, жилье далеко, погоня если и выйдет, то при полном рассвете. Ночью не пойдет порогом».

Талдыкин выбрал густой прибрежный тальник, но только ступил на берег, расслышал тоскливый звон, похожий на отзвук далекого колокола. Над тальником вздымались белые столбы недавно проведенного телеграфа.

«Чего это распелись в такую рань… Но обо мне ли? Не донес ли Павел? Может, мало ему половины, всю пушнинку-то захотелось?!» — подумал Талдыкин, взял камень и швырнул в проволоку. Камень пролетел мимо. Талдыкин швырнул еще и еще, задел наконец проволоку, но она только взвизгнула, качнулась и потом вновь загудела по-прежнему, настойчиво и деловито. Талдыкин пошел к столбу, покачал его плечом. Столб не ворохнулся, крепко схваченный в глубине мерзлой еще землей. А проволоки все гудели, иногда почему-то повышая голос, точно напоминая о чем-то безотлагательном. Тогда Талдыкин открыл дорожный сундучок, где хранил золотые червонцы, долговую книгу и спички. Спички были сухие. Он покосился на столб, сказал:

— Пой, пой! Скоро заткнем глотку. — И начал грудить к столбу валежник.

Столб был толстый и новый, в середине не успел еще просохнуть, горел медленно. И, охваченный огнем, долго не переставал гудеть. Это всю дорогу тревожило Талдыкина: «Успел, наверно, рассказать, окаянный».

По мере того как приближался к Туруханску, Ландур зорче и зорче оглядывал берега. У Подкаменной он нашел то, что было нужно: на острове Кораблик стоял одинокий остяцкий шалаш. Влас Потапыч хотел миновать его, но устал сильно, больше недели изо дня в день махал, не разгибаясь, веслами и оголодал до крайности. Степановна — шкура! — сунула ему на дорогу совсем маленький узелок. Здесь у рыбака Оськи он разжился рыбой и заодно переменил свой купеческий вид на остяцкий.

Десять лет, как гвозди в живом мясе, торчали у него в ушах прощальные Павловы слова: «Ты умер… Воскресать не вздумай!» Тогда он не ответил на них и потом все десять лет терзался досадой, что не приведется ответить, так безответным и умрет. Ан, пришлось, и Талдыкин сказал:

— Кто нарушил договор? Кто воскрес? Кто на моей земле живет? Из этого знаешь, что следует? Не знаешь… Платить, дружок, надо, платить!