Григорий опять взял Христину под руку, оглянулся по сторонам — там тоже спускались люди — и сказал, понижая голос до шепота:

— Христина Афанасьевна, простите меня за тот случай!

— Долго же собирались вы извиняться.

— Я не виноват, я приходил, — сказал он. — Вы сами почему-то избегаете меня, Христина Афанасьевна. Я ведь тогда серьезно, хоть и по-пьяному, а серьезно.

Она повела глазами по берегу, все еще густо людному, и поморщилась:

— Неужели вы не понимаете, что здесь не место для таких разговоров!

— Где же, когда? Я зайду сегодня вечером. Можно?

— Только не сегодня! И не завтра. — Она улыбнулась с грустью и лаской. — Дайте мне время позабыть, попривыкнуть.

Спустились с кручи на отлогое, Христина сказала громко, уже не для него одного: «До свиданья», — и вприпрыжку побежала к лодке. Оттуда она оглянулась и кивнула головой: «Заходите».

В совхозе строили школу и три новых жилых дома. Борденков стал часто бывать на острове и всякий раз старался увидеться с Христиной. Он замечал, что и она рада ему, при каждой новой встрече грань, разделяющая их, становится все меньше, и однажды он решил, что наступило время взять Христину за руки и увести к себе, теперь это и не испугает и не смутит ее. Но когда попробовал сделать так, Христина дошла с ним только до дома, где жил он, а дальше отказалась. Он уговаривал, сердился, она упрямо трясла головой и пятилась. Он рассердился до того, что не пошел и провожать. На другой день на острове он встретил Христину с осунувшимся, тоскливым лицом.

Григорий почувствовал себя преступником и решил измениться: стать терпеливым, чутким, добрым.

Подул сильный, устойчивый ветер, и Павел пришел к Талдыкину прощаться. Талдыкин собирался в дорогу. Он вытряхнул из сенника сено: «Мешочек с собой возьму на парус», — в белую корзинку положил краюшку хлеба и прикрыл лопухом, увязал сумки; увязав, поднялся на утес посмотреть, с какой стороны лучше подпустить петушка. Ветер дул с протоки, поперек города укладывал дым лесопильных заводов. «Вот неладный… — подумал Талдыкин про ветер, — всего, пожалуй, не подберет». Он рассчитал, что поджигать надо лесную биржу, тогда неизбежно сгорят лесопильные заводы, захватит склады, срежет конец главной улицы, из важных сооружений уцелеет одна рация.

«Спасибо и на этом! Ну озорник, больше не увидимся». Влас Потапыч помахал городу шапкой и спустился в пещеру.

— Наливай, Павел!

Талдыкин пил мелкими частыми глоточками, нетерпеливо похаживал по пещерке, похлопывал Павла по спине, по плечам: «Эх, Павел, Павел! — шоркал ладошкой о ладошку, высовывался из пещерки и бормотал: — Не упал бы ветер». Потом сел напротив Павла.

— Егор-то, блаженненький ваш, вечную память заработал. Сестрица над целым городом хозяйствует, Петр с Веньямином над порогом владычествуют… А мы с тобой… Эх, Павел, Павел!

— Чего охаешь, как над покойником? Не охай! Без тебя тошно.

— А ты думаешь — ты живой? Мертвец самый настоящий. Что ходишь да косишь, это ничего не значит. Водку пьешь — тоже, так и насос пить умеет. Главного, чем живой от трупа разнится, воли, у тебя и нету. Двинут — идешь, скомандуют: стой! — стоишь. Какой же ты живой, когда без сестриного позволения вот эту речонку перешагнуть не смеешь?!

— А ты? Что все про меня да про меня, а про себя молчишь. Тоже немного осталось жизни-то, — сказал Павел.

— Немного. Чувствую, скоро загонят волка.

— Сам лезешь. Зачем сюда ехал?

— Дурость свою, старость потешить. Дай, думаю, погляжу, что на моих землях делается.

— Поглядел?

— Поглядел.

— Ну, и что?

— Весело. Арестант и каторжник Васька, которого я от голодной смерти спас, спит с моей невестой, а я по-волчьи вокруг да около бегаю, зубами лязгаю, а ты у Васьки с Маришкой вроде медведя для потехи: в губу кольцо ввинчено, к губе цепь. Зарычишь — подернут, и смолкнешь. — И неожиданно спросил: — Тюрьма-то есть в городе? Чай, в первую очередь выстроили?

— Барачишко приспособили.

— Давай не будем ждать, когда построят каменную!

— Какое нам дело, какая она будет.

На это Талдыкин засмеялся:

— Глуп же ты, Павел! Не думаешь ли, что Васька с Маришкой сядут, выстроят и сядут. Кому не дело, а нам с тобой и во сне забывать про тюрьму нельзя. — Он свернул цигарку и снова начал ходить по пещерке, ходил, чиркал спички и, не донося до цигарки, бросал их на пол; бросал осторожно, они падали, не потухая.

— Говорю, давай не будем ждать каменную! — продолжал он. — Какая тюрьма — это, дружок, далеко не одинаково. Я знаю одну такую историю. Вот так же, как я теперь, шел человек, прикуривал и нечаянно уронил спичку. Шел он мимо лесопильного завода, а было ветрено, спичку подхватило и занесло на макаронник. Начался большой пожар, охватило завод, лесной склад, весь город. Пошел переполох, набат.

— Поджигателя-то поймали? — спросил Павел.

— Он и скрываться не думал. Был он выпивши, спичку уронил нечаянно и не знал даже, что за спиной у него по всему городу бушует огонь. Поймали, сперва хотели в тюрьму, а поглядели: человек пьяный, что с пьяного возьмешь? С пьяного, что с малого, да и тюрьма сгорела, деревянная была, ну и отпустили.

— Раз на раз не падает, — сказал Павел, доставая из кармана другую бутылку. — Будем допивать, не будем?

— Мне довольно, мне парус надо ставить.

— А я глотну немножко для смелости. — Не отрываясь, Павел выпил полбутылки, другую половину хотел было оставить Талдыкину, но передумал и сунул в карман. — Это на опохмелку, после дела, — и вышел из пещерки.

За ним Талдыкин.

— С биржи начинай, с биржи, — наставлял Влас Потапыч. — Все подберет. И ко мне, со всех ног ко мне! Я в лодке буду. Кочергу свою, Степановну, не жалей! — Махнул рукой на юг, где синели леса. — Там других найдем, там по нас не одна красотка плачет.

Павел перешел речку и скрылся в кустарнике, а Талдыкин взял свой багаж, укрепил парус и перегнал лодку поближе к Енисею, чтобы потом, когда над городом взовьется дым и пламя, не путаться в мелководной речонке — ждать Павла он и не думал. Потом поднялся на утес, который служил ему наблюдательным пунктом.

В пещерке осталась сувойка сена, выброшенного из сенника, да корзинка с краюхой черного хлеба.

Прошло часа три, давно было время начаться пожару, а над городом по-прежнему поднимался только одинокий, мирный дым лесопильного завода. Талдыкин предполагал всякое: что Павла развезло от водки, и он заснул где-нибудь по дороге, что Павел передумал либо поджег неудачно и вот в эту минуту сидит перед следователем. Талдыкин решил спасаться, утопил лодку, чтобы не угнал ее кто-либо, а сам ушел в лес километров за пять в сторону от Енисея. Два дня скрывался там без костра, без выстрела, потом вечером, когда немножко притемнело, осмелился и заглянул на Павлову полянку. На полянке стоял знакомый Павлов балаган, около него чадил потухающий костер, перед ним, обняв руками согнутые колени, сидел Павел. Незаметно, прячась за копнами, Талдыкин подошел к костру и весело сказал, снимая с плеча ружье:

— Чуял я, не последний раз пьем.

Павел вскочил от испуга и удивления. На этот раз он никак не ждал Талдыкина. Не найдя лодки на условленном месте, он решил, что Талдыкин уехал.

— Чего глаза выпучил? Где, мол, лодчонка? Одна уплыла, распустила парус и уплыла. Баран ты, Павел, баран! Лодка в речке. Хочешь — поднимай. Пробоина невелика, легко заделаешь. Ну, как дела?

Павел рассказал, что на биржу его не пропустили, пробраться незаметно тоже не удалось, и он решил поджечь макаронник, наваленный вокруг биржи, за забором. Он шел с цигаркой в зубах, чиркал спичку за спичкой и ронял их, как советовал Талдыкин, но у забора страшно крутил ветер, и спички гасли, не успев долететь до земли.

К забору то и дело подъезжали телеги с новым макаронником, Павла кто-то заметил, поднял тревогу; другой, ехавший на пустой подводе от биржи к заводу, взял лошадь «в кнуты» и с криком: «Пожар! Пожар!» — помчался вдоль улицы. Сбежалось тысячи две народу.