Километров через двадцать дали собакам передохнуть и повернули обратно. Когда ехали по городу, уже посвистывал ветер, с деревьев, с проводов, с крыш и стен летел колючий стрельчатый иней.

Бушевала пурга. Лесопильный завод, контора, мастерская, школа, лавки закрылись. Весь люд отсиживался по домам. Медицинский персонал, застигнутый пургой на дежурстве, спал и отдыхал в больнице. Один Миша Конев жил, как всегда: по три раза в день с фонарем «летучая мышь» выходил на метеоплощадку записывать показания приборов, в свободное время пробирался к Вакурову, а иногда и за протоку в город. Но Миша Конев не в счет. Во-первых, он — отчаянный парень, а потом: знать пурги, ветры, ливни, громы — его профессия и первейшая обязанность.

Василий либо читал газеты, — они приходили раз в месяц, грудами, и читал он их обратным ходом: третье, второе, первое, — либо открывал синодик и дополнял наказ Борденкову, который уезжал на «Магистраль». Все, что было северней Туруханска, в Игарке называли Заполярьем, а все, что южней, — Магистралью. Василий посылал Борденкова утверждать планы и сметы на новый строительный год, принимать рабочих и грузы. Борденкову полагалось быть уже в дороге, но задерживала пурга, и, пользуясь этим, Василий передумывал некоторые свои решения, припоминал нужных людей. Он решил пригласить еще одного агронома и поставить на опытную работу. И после первого лета было ясно, что вести сельское хозяйство в Игарке по образцу южного, даже туруханского, никак нельзя. Надо выращивать новые сорта овощей и злаков, вводить применительно к вечной мерзлоте какую-то иную агротехнику.

Он предполагал, что вечная мерзлота скажется и на строительстве, сомневался, что она такая уж «неизменная и мертвая» как думал Тиховоинов. И сам он, еще со времен ссылки, внимательно присматривался к ней; много интересного подметили Вакуров, Конев и Борденков. Когда на острове вырубили и вспахали участок, мерзлота на нем пошла вниз; Конев и Борденков покопали на открытых местах, под моховиками, около ручьев и озер, вдали от них, — и оказалось, что мерзлота всюду залегает по-разному. Значит, и воды, и почвы, и наземный покров как-то влияют на мерзлоту. Василий с тревогой думал: «А что же будет, когда лес повалим, мох сорвем, болота осушим, построим дома, заводы, замостим улицы?.. Мерзлота пойдет „гулять“, а с нею вместе и наш город…»

Василий вспомнил один случай из времен гражданской войны. Зимой в трескучий мороз подошел он с тремя воинскими поездами к маленькой станции на Забайкальской железной дороге. Надо было спешно поить паровозы и двигаться дальше: сзади напирали десятки эшелонов. Но станция была разрушена отступающими белыми, водокачка не работала, речки и ручьи около станции были все маленькие и промерзли до дна, — в Сибири это обычное дело, — жители набивали свои чугуны и самовары льдом.

Василий опросил всех, кто знал округу, — охотников, стариков, — все твердили в один голос, что ближе десяти верст не достанешь ни капли, — тогда он нарядил красноармейцев колоть лед. Но тут явился к нему еще один человек, назвался инженером Коровиным и сказал, что в двух километрах от станции есть вода, источник рядом с линией, паровозы можно придвинуть вплотную и напоить, как из водокачки.

— Что там: ручей, река? Когда видел? Не то сунемся, а там лед.

— И не ручей и не река. Одно очень любопытное явление местной природы. — Коровин подал Василию стопку слежавшихся потрепанных документов: — Позвольте сначала рассказать о себе! Так вы, пожалуй, не поверите в мою воду.

— А мы посмотрим. — Василий приказал дежурному достать в поселке лошадь и санки. Пока доставали их, Коровин рассказал, что послан в Забайкалье Советской властью из Москвы весной восемнадцатого года на ремонт железнодорожных мастерских и депо, разрушенных вечной мерзлотой.

— Я сохранил документик, посмотрите!

Выехал он на одно лето, а тут началась «гражданская катавасия», и застрял, мытарится третий год. В Москве оставил жену, сына, не знает, живы ли, может быть, он уже давно вдов и бездетен.

Привели лошадь, Василий с Коровиным сели в кузов, на козлы править — красноармеец. Около речки, промерзшей до дна, Коровин велел остановиться. Тут вдоль линии стояло несколько бугров очень правильной формы, занесенных снегом. Скорей всего можно было подумать, что это свален балласт или песок для ремонта пути, но Коровин сказал:

— В них вода.

— Вода?! Тут?..

Куда правдоподобней было то, что за буграми прячется белогвардейская засада. Василий знал немало случаев, когда благообразные чистенькие старички, вроде Коровина, с честными глазами, с добрыми мирными лицами, с тихим голосом, оказывались предателями.

Коровин начал рассказывать, что тут кругом в земле лежит слой вечной мерзлоты, земля оттаивает только сверху на два-три метра. Сейчас, в половине зимы, самая любопытная картина: сверху — мерзлый пласт, ниже — талый, под ним — опять мерзлый. И вот талый находится в очень стесненном положении. Действует тут простой физический закон: вода при замерзании увеличивается в объеме. Чем толще делается верхний мерзлый пласт, тем сильнее нажимает он на талый. Наконец, в талом пласте наступает нестерпимая теснота, и вода (а тут у речки весь берег пропитан водой) прорывает где-нибудь в слабом месте верхний мерзлый слой. Получается бугор. Сверху у него ледяная корка, а ядро жидкое. Пробить корку — вода ударит фонтаном.

— Ну, что скажешь, товарищ комиссар? Сказка?

— Скоро узнаем. — Василий велел красноармейцу поворачивать обратно. Он замечал подобное этому около Игаркиного зимовья: на гладком месте вдруг за одну зиму возникали бугры. Только там они были гораздо меньше забайкальских (вроде могильных холмиков), и что внутри у них — он не догадался посмотреть.

— Ну, хорошо, — сказал Василий Коровину. — Я пригоню паровозы. А если в буграх не окажется воды? Как с тобой быть?

— Как угодно. Я знаю: вода есть. Бугры у меня на глазах выросли и все еще растут. Вот когда остановятся, тогда и там, кроме ледку, ничего не найдешь. А пока что… вовремя подоспели, товарищ комиссар.

Паровозы придвинули к буграм, продолбили ледяную корку, и действительно из бугров хлынула вода.

На четвертый день пурга стала тише. Василий надел полушубок, шапку-ушанку, высокие сапоги из оленьего меха. Мариша спросила, куда он так наряжается.

— Пойду посмотрю, как там живут. Пурга-то, может, продует еще с неделю. Сама знаешь здешние ветры. И Борденкова вышлю. Не то захватит весна где-нибудь на полдороге. Пойду, вышлю. Доедет, молодой.

Мариша хорошо знала игарские пурги. Однажды пурга дула семь суток. Выходя за дровами, за льдом, Мариша обвязывалась веревкой, другой конец веревки был прибит к дверному косяку.

— Подожди-ка… — Мариша достала рюкзак, положила в него каравай хлеба, три банки консервов, кусок вяленой рыбы. — Надень-ка, на!

— Я? Зачем? Город-то весь триста метров.

Мариша сказала, что триста метров в такую пургу могут стать очень далеким путем. Напомнила случай с плотником Жаворонковым. Была у Жаворонкова невеста Маша, жила в соседнем бараке, через пустырь метров в сорок. Вот так же задула пурга. Затосковал Жаворонков по Маше, пошел проведать. А через два дня, когда пурга затихла, нашли его замерзшим под другим берегом Енисея, о сугробе.

— Он, наверно, все про Машу думал, а надо было и о ветре помнить.

Василий толкнул дверь. Она приоткрылась и снова захлопнулась, ухнула, как пушка, с потолка сыпануло землей.

— Ветерок-то, ого!..

Он отошел к столу, некоторое время посидел там задумчиво и молча, как перед долгой разлукой, потом взял и надел рюкзак, поцеловал Маришу, дочурку, подумал: «Так оно, пожалуй, лучше будет. Не для того жил тридцать семь лег, был в тюрьме, в ссылке, воевал, наконец — не для того и сюда приехал, чтобы погибнуть, как влюбленный Жаворонков». Тряхнул сумку — было тяжеленько, — усмехнулся: с этим можно и в далекий путь.