— Папа, погляди! Ну, Яртагин — хэсь!

Потом Яртагин начал катать своих приятелей, потом всех, кому была охота.

Дня через два после этого в городе не осталось ни одной праздношатающейся собаки, всех переловили ребятишки и поставили в постромки. Наташа тоже решила завести собак, но достать взрослых не успела и притащила хилого, полуслепого сосунка. Она отложила книги, забыла про уроки и занялась щенком, без конца повторяла: «Хэсь, хэсь!» Манила его хлебом, мясом, а щенок лежал в углу, тыкался мордой в стенку, искал мать и скулил. Наташа огорчилась до того, что расплакалась.

В середине зимы Василий снова приехал в Старую Игарку, собрал народ, спросил:

— Оленей-то думаете заводить?

— Как не думаем… И спим — все про оленей думаем. Только вот беда, не идут олени на нашу думу. Денег ждут, — сказал Вакуйта. — Ты подумай. Может, на твою думку прибегут.

Василий сказал, что он уже подумал. Городу заводить свое оленье стадо нужды нет. На тяжелую работу олени не годятся, а легкая гоньба предвидится небольшая: перевезти почту да кое-когда отправить человека в командировку. Если колхоз думает заводить оленей да возьмет у города легкую гоньбу, тогда город может заключить договор и дать колхозу денег.

— Ну, годится куда-нибудь моя думка? — спросил Василий.

— Нам годится.

— Тогда и мне годится.

Подписали договор. Большой Сень съездил в тундру к юракам-оленеводам, купил сорок оленей.

— Помнишь, друг, как жили: дунет ветер — падали, — говорил Василию Сень, вспоминая прежнюю пешеходную жизнь. — Жалко, волос поседел. Умирать скоро. Мамка с батькой рано родили. Приезжай, друг, в гости. Промышлять по Хантайке будем.

— Может, и приеду.

И в самую морозную пору, когда в городе работы сильно сократились, Василий приехал на Хантайку. С ним были Мариша и Вакуйта, домовничать с девчонкой оставили Нельму, которая на время ученья переехала жить в город. Приехали на двух нартах, привезли охотникам сухарей, чаю, сахару, табаку и еще один чум. На стоянке из охотников был один Сень, приводил в порядок шкурки.

— Это, однако, чум? — спросил Сень, увидев нагруженную нарту. — Зачем он?

— Городить будем, — сказал Василий.

— У нас есть свой.

— Наш теплей, наш с печкой.

— Какой ты холодный стал, — упрекнул Сень Василия. — В снегу спал, без чума… Теперь, как пристав, печку возишь.

— А ты погоди обижать меня, ты лучше помогай чум городить.

Но Сень сослался на неотложное дело и помогать отказался.

Раскинули чум, внесли железную печку, два стола, над входом в чум повесили красный флажок.

Мариша осталась устраивать чум внутри, Василий и Вакуйта ушли к охотникам, которые к тому времени уже вернулись с промысла. Охотники толпились в дыму около костра, снимали жесткую замерзшую одежду, обирали сосульки с бород, с ресниц, с бровей. Сень рассказывал, что приехал Василий с Вакуйтой в чуме с железной печкой, как пристав.

— Ты все ворчишь, — упрекнул Сеня Василий. — Сперва поглядел бы, узнал, какой чум привезли мы. Красный чум.

— Какой красный?

— Пойдем, довольно упрямиться.

— Некогда, охотников кормить, чаем поить надо. Говорить надо, — бурчал Сень.

— Пойдем. Там и еда и чай, все есть. И говорить теплей. Здесь ведь язык отморозишь.

Такого чума, какой раскинул Василий, Сень еще не видывал. Чум был закрыт не берестой, а оленьими шкурами, как у заправского оленевода, и на полу — шкуры, кроме того, еще отапливался железной печкой, труба выводила дым прямо на волю. Посреди чума — два стола: на одном газеты, книги, шашки, другой — свободный, обеденный. Над столами — лампа, на стенке чума — картины, прямо перед входом — портрет Ленина в венках из кедровой зелени.

— Вот это красный чум.

— Кому такой чум?

— Вам. Отдыхать и учиться. Кончишь работу, вечером иди сюда, садись, читай. Не умеешь читать — слушай, тебе читать будут. Заболеешь — вылечат. Понял?

— Как не понять. Спасибо, друг!

— Ему говори спасибо, — Василий показал на портрет Ленина. — А теперь давай, друг, будем учиться отдыхать.

Все сели к столу. Мариша накрыла стол скатертью, поставила блюдо поджаристых коричневых сушек, блюдо черных сухарей. Вакуйта принес из санок большую замороженную рыбу — чир, ободрал ее, подправил на ремне нож, поставил рыбу на голову и, крепко держа за хвост, начал строгать. Мариша подставляла тарелки. Скоро все они наполнились тонкими льдистыми ломтиками — «строганиной». Ломтики макали в соль и глотали, почти не жуя, без хлеба, чтобы не портить удовольствия. Еще нет такого хлеба, который бы равнялся по вкусу со строганиной.

Ели долго, много, от полупудовой рыбы остались только голова, хвост и позвоночник. После строганины было горячее — щи и мясо, и потом чай.

Поужинав, начали разговор. Вакуйта рассказал охотникам, как живут без них дома, охотники — о промысле, Василий — о новостях в городе Игарке, в Москве, в стране. Потом учились играть в шашки.

Через два дня Василий с Вакуйтой погрузили добытую пушнину и уехали обратно. Мариша на всю «ходьбу» осталась работать в красном чуме.

Вернулась она в конце марта бодрая, веселая, ярко нарумяненная морозом, с пополневшими горячими губами, вся сияющая искорками снега, запорошившего голубую беличью шубку, ресницы, брови.

— Все сидишь, — сказала она, обнимая Василия. — А там… Ух, как хорошо! Идти, ехать, дышать, падать — одно сплошное наслаждение. Я, знаешь, так окрепла, такая, знаешь, тугая стала. — Она согнула руку. — Потрогай-ка мускулы. Кажется, в любой мороз могу без шапки, простоволосая.

Она не могла успокоиться, все ходила и все вспоминала: ух, как хорошо.

— Ты хоть расскажи, что такое, — сказал Василий. — Ух да ух. Понимай как хочешь.

— Ну, снег, ну, ветер, ну, звезды, северное сиянье. Больше ничего не скажешь. А хорошо, будто меня в живую воду окунули. — Она огляделась, квартира из двух комнат, которая считалась по Игарке богатой, теперь, после тундры, показалась Марише тесной, сумрачной.

— Ну, что делать будем? — спросил Василий, чувствуя, что и ему в доме стало тесно.

— Не знаю. Разгром ваш, мусор подбирать — неохота. Отдыхать, спать… — Она пожала плечами. — Не знаю. Выдумывай ты.

— Тогда одевайся.

Оделись, вышли. Почуяв Василия, из-под крыльца выскочили четыре взрослых ездовых пса и щенок месяцев трех.

— Чьи? — спросила Мариша. — Завел?

— Завел. Твои. А щенок Наташкин. — Василий накинул на собак упряжь, впряг их в парту, щенка прогнал назад под крыльцо, кивнул Марише: — Садись!

Собаки были одна к одной, остромордые, с чуткими подвижными ушами, все чисто белые, такие белые, что издали невозможно было заметить их на снежном поле: казалось, что санки бегут сами собой.

— Хэсь! — крикнул Василий и щелкнул пальцами, получилось, будто щелкнул кнут.

Собаки мгновенно проскочили улицу, свернули на Енисей.

— Куда? — спросил Василий.

— Вдоль. — Мариша откинулась на спинку нарты, как бы устраиваясь в далекую дорогу. — Разве плохо? Теперь ты чувствуешь?

Он кивнул, — хорошо, — снял варежки и засунул руки в рукава к Марише.

Короткий мартовский день подходил к концу, предзакатное солнце плыло большим клюквенного цвета пятном и почему-то не круглым, а вроде копны сена. Снег на реке лежал ровно, без лывин и заструг, был давний и плотный. Нарта шла легко, с протяжным пеньем, от нее на всю ширь реки и дальше на тундру, на леса, куда глаз хватало, падала голубоватая тень.

— Нарта поет, пургу чует, — сказала Мариша. — Сень говорит, что это — самая верная примета. Перед пургой всегда теплеет, снег отмякает немножко и не так верещит, как в мороз.

Потом спросила, как зовут собак. Звали их трудными остяцкими и эвенкийскими именами. Мариша решила назвать по-своему. Начали обдумывать имена и, поскольку собаки были белые, дали и клички им — Зима, Снежок, Пурга, Тундра.

Потом замолкли.

Говорить почему-то не хотелось, молчать было лучше; казалось, что и слов таких, которые бы не спугнули радостного чувства близости, нет.