Урсанах не стал дожидаться, когда дочь перепрощается со всеми — дело долгое, и уехал обратно — сказать Тойзе, готовила бы живей подорожники. Девушка ушла в больницу.

Вызвали Олько. У него были перевязаны обе кисти и плечо.

— Уй-ю-ю!.. — невольно вырвалось у Аннычах.

Но табунщик сказал, что раны пустяковые, на них зря страшно намотали ваты да марли; кроме рук, он во всем здоровый.

— Смеяться можешь? — спросила девушка.

— Сколько угодно.

— Я приехала смеяться.

— А узнает Эпчелей…

— Эпчелей… — девушка сильно тряхнула косами. — Улетел.

И, позабыв, где находятся, они громко засмеялись. Тут же появилась строгая няня и уже не отходила далеко, этим встреча была подпорчена, но получилась все равно замечательная.

На Белое Аннычах вернулась ночью, — уже не было ни костров над озером, ни огней в табунщицком общежитии. Но из отцовского дома падал на склон холма двумя полосами яркий свет. В полосе, которая ложилась от террасы, стоял темный конь Эпчелея.

Аннычах привязала Игреньку и тихонько пошла к дому. Оттуда слышался говор и какое-то жужжанье, словно быстро-быстро крутили жерновцы. Подойдя ближе, она поняла, что в доме работает швейная машина, и остановилась: «Что шьют так спешно, ночью? Наверно, все-таки решили выдать меня замуж». Напрасно думала она, что отделается от Эпчелея так легко, как изобразила Олько Чудогашеву: тряхнула косичками — и улетел. Дома ждет ее большая гроза.

Девушка повернула с тропинки к курганам, а затем подошла к дому с другой стороны. Когда она появилась на терраске, Эпчелей сидел, облокотясь на стол, и сумрачно разглядывал свою плеть, Урсанах курил, Тойза выдергивала белую наметку из только что сшитого красного одеяла.

— Вот, нашлась, — сказала она в сторону Эпчелея. — Теперь держи сам! — потом вдруг опустила руки и прошептала сдавленно: — Аннычах, косы… косы…

На груди у девушки лежали две косы, как у замужней.

— Кто-о? — крикнул Эпчелей, вскакивая.

— Конгаров, — беззвучно сказала Аннычах, но все догадались.

Эпчелей выбежал, громко щелкнув плетью. Урсанах пошел в дальнюю комнату, откуда безостановочным ручьем бежал стрекот швейной машины, который стал ему непереносим. Тойза раскачивалась, как медленный маятник больших стенных часов, и повторяла со стоном:

— Аннычах… Аннычах… что ты наделала…

Обняв и обвив ее своими косами, Аннычах лепетала беспомощным голосом:

— Мамушка, не горюй, не надо. Это счастливые косы. Счастливые.

Стрекот машинки затих. Урсанах, вернувшись на террасу, в раздумье подымил трубкой, затем принес жерновцы и стал налаживать их: из-за кос, — будь они какие угодно, — он не отпустит дочь без подорожников!

…Близилось утро.

Свирепо нахлестывая коня с боку на бок, Эпчелей примчался к своему табуну, крикнул сменщику, дежурившему за него, чтобы ехал отдыхать, и погнал табун на Каменную гриву.

— К черту Белое озеро! — Он ударил плетью по коню. — К черту утро, не приходи совсем! — и новый удар плетью. Но утро не остановишь одним желанием. Оно будет. Скоро проснутся табунщики, увидят Аннычах с этими косами, — и пойдет, как буран, по всей степи «Эй! Стой! Слышал? Нет? О-о, веселое дело. Эпчелей упустил свою невесту. И кому — Конгарову! Вот это промах! Эпчелей, где ж ты был, когда „Ржавый нож“ расплетал Аннычах косы?» Олько Чудогашев, наверно, лопнет от смеха.

И на коня посыпался град ударов.

Но тут конь решил, что ему довольно, сделал на полном ходу стойку, и Эпчелей вылетел из седла на пять шагов вперед. Конь обежал его сбоку. От такого полета табунщик сильно ушибся, растерялся, и, пока приходил в себя, разгоряченный табун и взбунтовавшийся Харат скрылись. Эпчелей послал вслед им проклятие и побежал назад, к ненавистному Белому озеру.

В переполохе, какой наделали ее косы, Аннычах не заметила, как прошла ночь; уже стал не нужен свет лампы, и Урсанах потушил ее. Заржали табунщицкие кони, просясь на водопой. Это напомнило девушке, что Игренька давно не кормлен и не поен; она уложила косы на голове венком: не к чему знать всем о ее замужестве, пускай думают, что она переняла городскую моду, — взяла кошелку овса, ведро воды из ручья и пошла к коновязи.

Ни Игреньки, ни седла, ни даже обрывка повода там не было.

Аннычах бросила кошелку, ведро и с криком: «Угнали, украли Игреньку» — кинулась в табунщицкий барак, затем домой, схватила седло — и в конюшню, где стояли отцовские кони.

Через несколько минут выехала большая погоня. Охальник еще не успел скрыться из виду, и его догнали. Это был Эпчелей. Вокруг него, переглядываясь, перешептываясь и ничего не понимая, стояли Урсанах, Аннычах, табунщики. В растрепанной одежде, с кровоподтеками и ссадинами на лице, задыхающийся от злости — он был так похож на загнанного волка.

— Где твой Харат? — спросил Урсанах.

— Удрал.

— А где табун?

— Тоже удрал.

— Куда?

— Спроси его! Письма не оставил.

Урсанах отрядил трех табунщиков разыскивать убежавших коней, потом скомандовал Эпчелею:

— Пошел на Белое!

— Нет, погоди! — остановила его Аннычах. — Слезай с Игреньки! Садись на Рыжего!

Эпчелей покорно перелез на Рыжего: выбирать не приходилось. Он ехал один, все остальные — человек десять — группой, вроде конвоя. Конвоировать его никто не собирался — на Рыжем не удерешь, но и рядом ехать тоже не было охотников.

На Белом Урсанах отозвал Эпчелея в сторону и сказал:

— Ну, говори, как упустил табун, где потерял Харата, зачем брал Игреньку?

Табунщик не хотел отвечать; сознаться, что не дикарь, а собственный укрючный конь выкинул его из седла, было непереносимо для избалованной гордости прославленного наездника. Довольно и того, что этот «Ржавый нож» — Конгаров отбил невесту. Это скрыть не в его власти, но больше не узнают ничего.

— Игренька цел, табун и Харат найдутся, — сказал он, — а где бегали — не все ли тебе равно?

Урсанах не стал допытываться: все было ясно и так, по одному ободранному лицу Эпчелея, — он вылетел из седла, а пешим не догонишь табун, и взял для этого Игреньку.

Степан Прокофьевич осматривал огород. Иртэн была провожатой.

— Готовьте бочки, — сказала она, останавливаясь перед огуречником. — Огурцо-ов… как рябины. — Осторожно приподняла шершавые, ломкие листья. — Видите? Штука к штуке, будто в ящике.

— О бочках вы правильно, — отозвался Степан Прокофьевич. — Много ли надо?

— Что солить будем?

— Смотря по тому, что дадите.

— Огурцы, капусту, помидоры, арбузы.

— А сколько?

— Много.

— Прикиньте. Это ваша держава.

Иртэн пошла к томатам.

— Потише, девушка, — попросил Степан Прокофьевич, обмахиваясь платком. — У вас тут совсем другой климат.

Было знойно, а накануне делали полив, и теперь над влажной землей висел пар, как в бане.

— Субтропики. — Иртэн показала рукой на щедрое солнце, которое сделало ее похожей на головешечку. — Без воды оно — наш бич, а при воде — благословение. К этому солнцу дать вволю воды — будут настоящие субтропики. Верно, верно!

Нижние кисти томатов подернулись румянцем зрелости.

— Видите, — продолжала Иртэн, беря одну из кистей в ладони: кисть не вмещалась в них, — она еще вполналива и уже такая.

— Полную не увезешь на машине, — пошутил Степан Прокофьевич.

Шли дальше. Арбузы и дыни были уже с хороший кулак, тыквы с человеческую голову, листья на всем мясистые, густой, жирной зелени.

Иртэн радовалась на солнце: теперь оно стало доброе, укрощенное. Потом размечталась, как бы укротить еще зиму, — и тогда…

— Эй! О! Табунщик! Ослеп, что ль? — вдруг зашумели огородницы и, размахивая платками, лопатами, граблями, помчались со всех сторон в дальний край огорода. Туда забежал табун.

Иртэн кинулась за огородницами. Рванулся было и Степан Прокофьевич, но скоро запутался в бороздах, помял что-то и перешел на шаг.

Видя, что табун выгнали и он уходит в степь, Степан Прокофьевич крикнул: