Пошли и Григорий с Маришей, сидеть да отдыхать ему надоело на пароходе, а ей надо было поискать Наташу.

— Опять, наверно, ускакала с Мишкой, на остров. Есть у нее тут дружок-непоседа.

Взяли лодку. Григорий работал веслами. Мариша, позабыв про руль, слушала, как пели на плоту. Накануне в протоку пришел первый плот, сейчас подводили его к берегу, на выгрузку. Пели протяжно, с повторами, точно песня была сложена на бесконечность, пели с особой, бурлацкой, ранней грустью. Мариша любила эти залетающие с плотов песни. В них всегда слышалось что-то знакомое — казалось, певала их сама, — и что-то нежное, колыбельное, как называла Мариша.

— Ты не знаешь, что они поют? — спросила Григория.

— Они ведь без слов больше. А слова любят озорные.

— А мотив, мотив какой! Все сердце переворачивает. Мать поет над ребенком, святой мотив… А слова, говоришь… Почему так странно?..

— Не знаю. — Григорий опустил весла. — В жизни много странного. Мне вот до сих пор странно, как ты уехала. Помнишь?

— Получила письмо — болен брат Веньямин.

— И выздоровел — не вернулась. За все годы не написала даже.

— Ну, прости. — Мариша склонилась за борт, опустила руку в воду. — Теплая какая!.. Она оттуда идет, из теплого.

Остров был труднопроходим, то болото, то заросли ивы и ольхи. Изредка встречались высокие сухие местечки, где рос довольно крупный лиственничный лес, цвел иван-чай, ромашки, жужжали мухи. Тут забывалось, что кругом тундра, а под ногами вечная мерзлота. Мариша выбрала полянку посуше. Сели. Мариша сказала:

— Что молчишь?

— И ты не очень охотно разговариваешь. Про Веньямина выдумала?

— Выдумала. Потом скажу, не торопи.

Спросила, женат ли Григорий.

— Нет… Все роюсь, никак выбрать не могу милую. Привередлив больно. Ты меня испортила.

— Чем?

Григорий объяснил, что она была первая женщина, которую он полюбил, и теперь все прочие кажутся ему хуже ее.

— То ли ты такая уж хорошая, то ли любовь моя была тогда лучше.

— Старуха я. Тридцать три года.

— Можно все начистоту, не обидишься? — спросил Григорий.

Мариша кивнула

— Не знаю, какая ты есть, была. Может, и старуха и урод. Это у других спросить надо. Я, возможно, сочинил, выдумал тебя. Но вот стоишь ты на моей дороге.

— Сочини другую.

— Пробовал, все на один, на твой образец выходят.

— Что я должна делать, стареть поскорей? — Мариша засмеялась. Оборвала смех и рассказала, что и он виноват перед нею, было и у нее такое «наваждение».

— Вылечилась?

— Вылечилась. Да ты разгляди меня как следует: морщин сколько, седеть начинаю. Чудак, право… мало тебе молоденьких, образованных.

— Ладно, бросим. — Григорий хрустнул пальцами.

Пошли дальше. Посредине острова, на взгорке, рабочие вырубали лес, корчевали пни и кустарник, сдирали мох. Небольшой участок был вспахан и заборонован. По этому участку бродил человек с темной непокрытой головой, то и дело склонялся и разглядывал что-то.

— Наш агроном, Вакуров, — сказала Мариша.

Остановились. Вакуров заметил их, подошел.

— Рано немножко, товарищи. Недельки через две приходите, угощу редисочной.

— Надеетесь? — спросил Григорий.

Пышные, растрепанные ветром волосы Вакуров прикрыл кепкой, застегнул кожаную куртку, руки сунул в карманы, подобрался и, без того худой, высокий, с угловатым бледно-желтым и горбоносым лицом, стал будто еще худей, выше, горбоносей.

— Заплатить придется, — и пристально, убежденно взглянул на Григория. — Хорошо заплатить.

— То есть?

— Поработать…

Вакуров оглядел голубенькое с перемежающимися облаками небо.

— Что несет оно, что сулит — загадка. Здесь ведь никто ничего никогда не изучал. Но если судить по Туруханску — с поправкой, конечно, — овощи расти будут. Я убежден. — И долго говорил, почему должны расти, высчитывал безморозные дни, сумму тепла. — Одним словом, недельки через две приходите кушать редиску!

От Вакурова пошли на другой взгорок, где строилась метеорологическая станция и где жил Конев. На полпути встретили Конева и Наташу, они шли, взявшись за руки, и пели: «По долинам и по взгорьям».

— Товарищ Конев, вы зачем сюда приехали? — спросила Мариша.

— Как зачем?

— Работать или нянчить мою девчонку?

— Я работаю. А сегодня — мой свободный день. Хочу — сплю, хочу — на голове хожу.

— Ходите, только один.

— Слушаюсь. До реки проводить можно? Я знаю хорошую дорожку.

И хорошая дорожка недолго была хорошей, потом начались кустарник, топи, болото.

— Ну, Миша! — Наташа разбежалась и мигом оказалась на плече у Конева.

— Это что еще! — рассердилась Мариша.

— Ничего, мама, мы всегда так ходим. — И видно было, что не в первый раз; Наташа снова запела «По долинам…» и начала дирижировать руками, Конев прыгал с кочки на кочку.

Первым, как заказывал Василий, отстроили хлебный ларек, потом, не дожидаясь, когда будут дома и бараки, сложили прямо под открытым небом несколько русских печей. И никому это не показалось смешным: игарчане до сих пор вспоминают, какой хороший получался хлеб. «Печки-то не у всех были. Бегали мы за полверсты. Бежишь осенью, тесто по краям квашни замерзнет, а хлеб выходил высокий да рассыпчатый, удивительно».

Но еще крепче запомнились эти печки старшему печному мастеру Кулагину. Прошло немало лет, а как возьмется Кулагин за кирпич, так и вспомнит: «Вот дела были». В Игарку он приехал, будучи знаменитым мастером, работал до того по большим городам у купцов, в государственных учреждениях, в соборах. Сам уже редко брал кирпичи, больше надзирал. Было ему лет пятьдесят, ходил, говорил и держался он строго и степенно, фартук на нем всегда был чист, как первый снег. Для важности Кулагин носил очки, глядел поверх них, складной метр держал не за голенищем, как прочие, обыкновенные мастера, а в грудном кармане — в одном кармане серебряные с монограммой часы, в другом желтый метр. Он был убежден, что в печном деле прошел все, но Василий удивил его: ставить печи под открытым небом, на болоте.

— Да не успеем сложить ее, она вся утонет. — Кулагин пошел к старшему инженеру Тиховоинову, высказал эти опасения. Тиховоинов успокоил Кулагина:

— Наше болото неопасное. Сверху болото, а немного пониже — мерзлота вечная, неизменная, неистребимая. Ты верхний, талый слой сними и смело клади на мерзлое. Это тебе крепче всякого фундамента. Гранит, монолит, сталь.

— А мерзлое не будет таять от печки? Сколь ни сколь, а печка и вниз подает тепло.

— Не будет. Говорят тебе — мерзлота вечная, неизменная, неистребимая.

— Ладно, буду ставить. Только, знаешь, с оговоркой — «в твою голову».

Тиховоинов снял шляпу. Он всегда ходил в шляпе, потому что в свои небольшие сравнительно годы, сорок лет, был совершенно лыс и это его почему-то смущало. Иногда, напротив, козырял своей лысиной. Так и тут, снял шляпу, погладил лысину — погляди, мол, товарищ Кулагин, и сказал:

— Нет, печки не в мою, это в его голову, нашего главного начальника. Он выдумал.

Кулагин пошел к Василию: кладу «в твою голову».

— Ладно, клади только поскорей. Здесь все в мою голову.

Талой земли оказалось с полметра, ниже была мерзлая. На нее и поставили печи. Месяца через два Кулагин заметил, что по одной из печек змейкой легла трещинка. «Это бывает: пережарили, она и треснула», — подумал он. Но скоро рядом с первой трещинкой легла другая, а еще через месяц печь будто накрыли сетью. Первые трещинки разошлись в щели, в них уже хлестал дым. Кулагин снова пошел к Тиховоинову.

— Видели? Мерзлота-то ваша вечная, неизменная, неистребимая гуляет. Два месяца потопили, и все печи скособенились.

— Это еще неизвестно, кто гуляет… Скорей всего печники. — Тиховоинов сощурился и причмокнул.

Кулагин снял очки, вопросительно поглядел на инженера.

— Да, да. — Тиховоинов причмокнул снова.

Кулагин отодвинулся на конец стола и на косо оборванной четвертушке бумаги написал заявление об уходе. Упомянул, что складывал печи в купеческих и дворянских домах, в церквах и соборах, имеет за это серебряные часы, а вина не принимал маковой росинки за всю жизнь.