Влас Потапыч не выдержал этого взгляда, опустил голову и больше уже не поднимал ее. Он сидел, крепко стиснув руками колени, руки становились белыми от напряжения, на висках, на лбу выступал пот. На все вопросы судьи он отвечал коротко — да, нет; говорить «последнее слово» отказался.

Совершенно непонятно для всех держался Павел. Будто не обвиняемый, а обвинитель, он все время заботился, чтобы не позабыть чего-нибудь, не упустить, с явным удовольствием слушал, как удлиняется список Ландуровых преступлений, — забывая, что увеличивается и его список. Он думал только о том, чтобы как угодно, любой ценой, но избавиться от Ландура. Перечислив его дела, начал вспоминать замыслы, разговоры, мечтания: собирался уехать за границу, потопить иностранный пароход — закупорить Игаркину протоку, разозлить Англию и Германию, самыми страшными угрозами вынуждал Павла поджечь Игарку…

— Поджечь… нашу Игарку?! — Как порыв ветра по тайге, промчался по театру ропот. А дочь Павла Секлетка, будто подхваченная ветром, выбежала из рядов к судейскому столу и зазвеневшим голосом сказала в зал:

— Если тут, среди вас, граждане, есть такие, вроде Талдыкина и моего грешного тятеньки, запомните: тронуть Игарку никто и не думай! Игарка наша, нам она роднее родительского дома стала. Мы здесь свет жизни увидели и тронуть ее никому не дадим. Окажется мало слез, мало поту, который пролили мы на Игаркину мерзлоть, кровь прольем за Игарку, не пожалеем.

И снова вихрем пестрого ситца перебежала обратно в ряды.

— Правильно! Не дадим! — закричали по всему театру.

В «последнем слове подсудимого» Павел сказал:

— Я никогда не просил милостыню. И здесь не прошу. Учтите только, что я вверх пошел, в люди. И не дело будет, если меня, старого лоцмана, упрячут за решетку, когда у штурвалов сопливые мальчишки.

Иван Черных поминутно озирался, вздрагивал, что-то шептал, иногда начинал бормотать: «Сам — в Англию, нас с ребятишками — в полымя…»

Когда ему дали «последнее слово», он встал на колени, протянул руки к народу, выкрикнул: «Пощадите! Смилуйтесь! Дайте перед ребятишками оправдаться!» — и разревелся.

Приговорили: Талдыкина к высшей мере наказания — расстрелу, Павла — условно к двум годам исправительно-трудовой колонии, Ивана Черных — тоже условно, к одному году колонии.

Ландура увезли в верховья реки, где есть крепкие каменные тюрьмы, Ивана оставили, как и был, сторожем при лодках, Павла назначили штурманом небольшого катеришки, работавшего в самой Игарке с плотами.

Судебное разбирательство сильно повлияло еще на одного человека, на Оську-Ландура. Он понял наконец, какую страшную личину напялил на себя, прекратил «говорки», выбросил Ландурову шубу с шапкой и поступил рыбаком в хозяйство Большого Сеня. Когда случаем называли его Ландуром или Менкό, он страшно злился, выхватывал из кармана свой паспорт, совал его обидчику и требовал:

— Читай! Читай!

— Что же не навестишь меня, сестрица, не поглядишь мой крейсер?! — уже несколько раз упрекал Маришу Павел.

— Все некогда. Сам видишь, как прибывает народ в Игарке, и в больнице прибавляется дела, — оправдывалась она и обещала: — Обязательно навещу.

И вот наконец появилась у протоки. Увидев ее среди пустого причала, Павел подкатил к нему на своем чумазом катеришке.

— Здравствуй, сестрица! Куда подбросить!

— Тебя проведать пришла и поглядеть твой линкор. — Мариша спрыгнула на катерок. — Ну, хвались!

— Было бы чем. — Павел тяжело вздохнул. — Старая заплатанная скорлупка.

Катерок действительно был маленький, дряхлый, скрипучий, облезлый. Показывая его, Павел говорил:

— Но я, знаешь ли, не унываю. Я так думаю: наша ширяевская судьба шире порога, она по всей реке. И раньше Ширяевы хаживали от порога до моря, к примеру, отец наш, брат Егор, я. И еще пойдут, всенепременно пойдут.

— Это кто же? — спросила Мариша.

— Я пойду.

— Смотря по тому, к какому морю поплывешь, — отозвалась Мариша, нахмурив брови. Она заметила, что от Павла потягивает спиртным.

— Извини, сестрица, хлебнул. Но я в меру, с оглядкой. Якорь — мертвая штука, и тот вытаскивают не рывком, не хватком, а выбирают помаленьку. — Павел сделал руками перебор. — Так и пьющему надо отрезвляться постепенно.

— Ты пореже бросай свой якорь в кабаке! Зачастишь и перепутаешь моря, попадешь не в то. — Мариша пошла к борту, чтобы перескочить обратно на причал. Но Павел схватил ее и удержал.

— Не тужи, сестрица, больше я не подведу нашу фамилию, — жарко зашептал он в лицо ей. — Не подведу. Веньямин с Петром, значит, будут у порога действовать, а я — у моря.

— Не бахвалься!

— Увидишь скоро. Буду. — Павел ближе придвинулся к сестре и зашептал тише, только для двоих: — У Феоктистова кокнул пароход, Ландура спровадил через порог ночью, в лодчонке — и целехонек. Это уметь надо.

— Нашел чем похваляться. Замолчи! — Мариша зажала уши ладонями. А Павел продолжал:

— Это, может быть, и подло, но это уметь надо. Это и Ширяев не всякий может. Теперь я пошел на доброе. Вот увидишь, чудо сделаю.

— Счастливого пути! — Мариша перешла с катерка на причал и оттуда добавила: — Моря только не перепутай!

И на этот раз пароход заметили тотчас же, как только показался дым. Такого, чтобы пароход появился незаметно, еще не случалось. В городе было немало людей, которые постоянно оглядывали реку. По верхушке трубы, по отзвуку сирены они без ошибки узнавали любой пароход.

Ивану Черных и того не надо было, за годы сторόжи при лодках он научился узнавать пароходы по дыму.

До прибытия оставалось больше часа, а к пристани уже грудился народ. Люди прерывали сон, обед, многие бросали работу; наряду с теми, кто спешил встречать или провожать, сбегались и такие, кто никого не ждал и не отправлял. Это были завсегдатаи, они не пропускали ни одного парохода, когда какой-либо приваливал к берегу, они радовались наравне со всеми, у них было то же чувство, что и они встретили милое, необходимое, а когда отваливал, они грустили, долго махали платками и шапками, случалось, плакали: милое побыло и уехало.

И когда на повороте из главного Енисея в протоку пароход дал гудок, сзывать было уже некого: последние замешкавшиеся — Коровин, Авдоня, Василий — подходили к пристани.

Коровин шел, опираясь на тросточку, поглядывал то на Борденкова, то на Конева, которые несли его чемоданы, сам Николай Иванович нес Кикимору и говорил:

— А вы пишите. Чуть что, так и пишите. Сейчас всего не предусмотришь. И вообще пишите, обо всем пишите!

Николай Иванович уезжал на пенсию, заменять его оставались Конев и Борденков, один — по вечной мерзлоте, другой — по строительству.

Василий с Маришей, Большой Сень и Нельма провожали свою молодежь учиться: Наташа и Яртагин уезжали в речной техникум, Кояр — в Институт народов Севера, в Ленинград.

Молодежь, схватившись за руки, бродила по берегу около пристани и пела:

Авдоня и сам не знал, как уезжает — совсем или на побывку. Дело было так. В городе пустили четвертый лесопильный завод, ручная пилка стала не нужна, и Авдонина артель разошлась по другим работам: в плотники, на завод, в гараж, на биржу. Авдоня решил сперва отгулять отпуск, — у него накопилось три месяца, — и потом уже думать, становиться ли еще на работу или остаться в деревне, сесть у ворот на лавочку взамен умершего деда Андрюши и рассказывать про Игарку.

Пароход отошел весело. Молодежь перекликалась песнями:

«Мы Игарку очень любим, очень уважаем, — запевали на пароходе, а на берегу подхватывали: — Каждый день по кораблю лесом нагружаем».

— Вы не переженитесь без меня, погодите! — вдруг закричал своим парням Авдоня. — Я приеду сватать.