За вечер на скамеечке перебывало человек десять.

Завод прогудел полуночь, следом за ним пропел единственный в Игарке петух, умолкла ливенка, на которой каждый вечер тосковал кто-то из трудпереселенцев, раза три переоделись облака: из серого в красное, потом в сиреневое и опять в серое. Вернулся Конев и удивился, что Коровин все еще на лавочке.

— Вы не ложились?

— А ты где полуношничал?

— Гулял.

— Ну, а я привыкаю. Жизнь, по всей вероятности, придется заканчивать ночным сторожем.

— С чего такая мрачность?

— И ты будешь, придет время. Это ведь почти неизбежная для старика планида. Как только заикнется старик о работе, сейчас же с величайшей радостью открываются объятия: «О, пожалуйста! Мы давно ищем ночного сторожа». Ты день бродишь, ночь бродишь, а на старости лет сторожем сядешь. Когда же спать? Иди отсыпайся, пока не поздно! Иди, иди: я будить не стану, завтра ты меня будишь.

Миша лег спать, а Коровин сел писать сыну.

«Дорогой Ваня! Ты просишь писать обстоятельней, подробней, сегодня я охотно выполняю твою просьбу. К тому, что было писано, могу добавить, что второй месяц хожу в чесучовом пиджачке. Лето и здесь, как везде, — лето. Иногда мне приходило в голову, что все в жизни я уже испытал, знаю и теперь начинаю повторять пройденное. Оказывается, ошибался: круг чувств неисчерпаем, в Игарке я обрел еще одно новое чувство. Не успел, как говорят, приехать, а меня уже обступили со всякими нуждами, и все идут-идут: у кого шалят дома, у кого — печи, у кого — дороги. Идут в контору и домой, идут днем и вечером. Со мной обращаются как с богатырем. Никого не только не смущает мой возраст, — его даже не замечают. Никто не интересуется, был ли я женат, и сколько раз, много ли имел детей, хворал ли я скарлатиной, дизентерией и т. д. Я для них начал существовать с того момента, как приехал, а весь былой Коровин им неведом и не нужен. И сам я постепенно забываю себя былого и начинаю жить заново. У меня такое чувство, что все шестьдесят лет жизни, со всеми огорчениями, болезнями, с друзьями и врагами (причем неизвестно, кто из них надоел больше) я погрузил на пароход и отправил в далекое путешествие, где они неизбежно потерпят крушение, сам же высадился на незнакомый берег и могу снова выбирать друзей, заводить врагов, устанавливать обычаи и привычки. Не испытав, трудно представить, какое это счастье, как радостно и свободно дышится».

Отправляя Ивана Черных на розыски пастбищ и сенокосов, Василий наказывал ему искать только в южной стороне, — в северной сплошной мох, — и не ходить далеко по притокам, а держаться около Енисея, где лучше обдувает ветром, — на притоках в глухих лесистых местах даже если и найдется что-нибудь, все равно этим не воспользуешься: скот замучат комары и гнус.

Иван Черных, живя в безводном Казахстане, не привык к лодкам и все время шел берегом, а лодку волочил за веревку. Лодка была у него вместо торбы, в ней лежали продукты и постель, туда же складывал траву для показа, по снопику с каждого пастбища. Шел и работал мужик не торопясь; хоть и решил послушаться сына, сделать все на совесть, но прежнего азарта не было. Одолевали думы, и были они такие странные, дикие, что мужик и сам пугался их. «Младенца отрабатываю. А подрастет младенец, спросит: „Кто жизнь дал мне, кто сберег?“, и проклянет, а то и нож под ребро сунет».

Постоянно вспоминался ему Казахстан, и каждый раз все краше и краше, скоро стал представляться раем, где никогда не отцветают цветы, а травы стоят вечно изумрудные. Казахстанские суховеи, песчаные ураганы и солончаки позабылись.

Однажды Иван Черных увидел этот новый Казахстан во сне, видел, что ехал на бричке, кругом бродил огромный, на всю степь, табун, его табун. И когда въехал он в середину табуна, весь табун поднял головы и радостно заржал в один голос. Земля дрогнула от этого ржанья, а с неба пролился ливень.

Когда Иван Черных проснулся, от всего сна остался один ливень, вместо брички на мягких рессорах была лодка, в которой он спал, вместо табуна — перелесок корявых сухостойных кедров, вместо степи — узенькая береговая каемка.

После этого Иван Черных бросил поиски. На берегу речки, звать которую не знал как, он выбрал сухую травянистую поляну и решил провести на ней остаток указанного срока. «Отдохну. Они моего немало разграбили. Больше мне терять нечего, пора зачинать сводить счеты». И он все время, когда и не надо было, палил костер, со злой радостью ел рыбные консервы, грыз ржаные сухари.

Кругом было пусто, тихо, о людях напоминали иногда лишь дымки костров, но вздымались они всегда так далеко, что невозможно было разобрать и того, на каком они берегу.

Прожитая так неделя показалась мужику годом, он начал подумывать: «Набрел бы, что ли, кто-нибудь».

И когда человек набрел, Иван встретил его приветливо, сказал: «Милости просим», — и тотчас повесил над костром чайник.

Долговязый, узловатый и костлявый, как отощавший верблюд, пришелец молча мотнул головой, медленно, тоже по-верблюжьи, согнул ноги, встал на коленки перед костром, взял обгорелый сучок и закурил приготовленную заранее цигарку. Курил медленно, подолгу задерживая дым, раза два цигарка потухала недокуренная, он снова брал сучок и прижигал. Накурившись, густо крякнул, сплюнул в костер и сказал, обращаясь не то к Ивану, не то сам к себе: «Отдохнем, что ли?»

— Вот чай готовлю. — Иван приоткрыл чайник. — Вода зачинает волниться. Далече идешь, дорога?

— В Игарку. — Гость, ничего не снимая, кроме ружья, — и одежда и снаряжение были у него охотничьи, — вытянулся на спине. — Охо-хо! Старость — не радость.

— Какая старость? — удивился Иван. — Такому старику не грех жениться.

— Мы все, здешние, рано стареем, к пятидесяти годам вполне готовы, — начал объяснять гость и спохватился: — Да чего я толкую, и сам знаешь.

— Я нездешний, я тут совсем недавно. Всего второй месяц.

— Тогда рано знать, верно. Через год, через два начнется и у тебя, узнаешь. Нас тут ревматизмы да простуды губят. Век по болоту бродим. Не приглядывался, какие все мы колченогие? Все кости ноют, ворохнуться страшно; ворохнешься — пойдет колотье по всему телу. — Гость окинул взглядом окрестность, потом остановил его на Иване. — Не здешний… Какой же?

Иван сказал, что приехал в Игарку, ведает там конным двором и вот разыскивает сенокосные угодья. Гость заинтересовался Игаркой.

— Я хоть и здешний, а не бывал в ней. Первый раз иду. Мы тут просторно живем, невесту надо — за сто верст идешь, к соседу покалякать — тоже за сто. Сторонка!..

— Да уж, сторонка! — поддакнул Иван. Гость так и не понял: с похвалой или с насмешкой.

Рассказывая про Игарку, Иван мямлил, выдумывал. Заводы, вечную мерзлоту, совхоз он не успел узнать и не интересовался ими, а рассказывать про высланных и про себя опасался: «Смолчать выгодней: впервой вижу человека; кто его знает, какой он». Заметил Иван, что слушает гость плохо, больше глядит по сторонам, и умолк на полуслове.

— Все? — удивился гость. — А у нас по станкам об Игарке молва — там и то и се, одних высланных тысяч десять.

— Ну, уж и десять, — вдруг обиделся Иван. — Тыщи не наберется. Они все видны как на ладошке. Ну, от силы с тыщу.

— А ты какой, — тысячный, тысяча первый?

— Без нумеров пока, слава богу, ходим.

— Недолго ждать, поставят и нумера.

— Да неужто?!

— Определенно. Накалят подкову и на лоб. Как лошадей.

Иван вздохнул и пошел собирать валежник. Когда вернулся с охапкой, гость лежал с закрытыми глазами. Иван подумал: «Спит. Вот что значит вольный-то, ни опасаться, ни торопиться не надо», — и взял ружье: решил подстрелить какую-нибудь пичугу.

— Ты куда? — окликнул Ивана гость. — Поехал?

— Обед добывать. Ехать мне покамест рано. И срок не вышел, и сенца подыскал маловато.

Гость приподнялся.

— Сенцо… Было время и про сенцо подумать. Проиграл время-то с кострами. Играть, знаешь, не мальчишка. — Он повысил голос: — Где твое сенцо, показывай!