Какая же неодолимая бездна оказалась между сочинением инструкции и претворением ее в жизнь! Чтобы написать: «В месячный срок полностью завезти корма, сделать ремонт, путем систематических облав обезопасить поголовье от нападения волков», потребовалось только один раз обмакнуть перо в чернила.

А претворить в жизнь!..

Свою работу на заводе Застреха начал с того, что приказал запрячь пару самых резвых бегунцов в самый крепкий тарантас — «газик» был получен после войны, — положить в него мешок овса, кучеру одеться потеплей и запастись едой. Немного погодя тарантас бодро, звонко, как молодой весенний гром, рокотнул на кругляковом мосту через Биже.

Спустя дней пять тарантас вернулся. На мосту он долго торкал колесами, будто пересчитывая и запоминая каждый кругляк. Когда он вполз в улицу, там не скоро узнали, кто едет: тарантас, седок, кучер, оба жеребца — соловый и рыжий — были отделаны под один темно-каштановый цвет хакасских дорог. У неугомонных еще недавно бегунцов теперь подгибались ноги. На другой день тарантас, запряженный свежей парой, снова рокотнул через Биже.

Больше месяца провел Застреха в разъездах, вербуя рабочих, добывая корма и строительные материалы, организуя облавы на волков. Все это время дули леденящие ветры, шаманили пыльные и снежные вихри. Порой некуда было спрятаться на ночь, нечем развести костер, согреть чай. А рабочих все равно не хватает, ремонт не закончен, волки продолжают свое кровавое дело. Кроме того, каждый день приносит новые заботы.

Вот Орешков заговорил о парке, о дровах. Застреха слушал и тут же забывал, даже не пытаясь вдумываться, чего хотят от него, и только досадуя, как не поймут, что он уже «полон, сколько ни лей, больше не вольешь — уйдет через край». Когда парк исчез, Застреха принял это как закономерность: кочевники сделали свое дело. И чего так убиваются Орешков и Домна Борисовна: «парк, парк»… Годом раньше, годом поздней, а все равно погиб бы. Разве может уцелеть парк, если он, кроме них, никому не нужен?

«Вот как повернулся окаянный парк», — с досадой думал Застреха, все глядя на свой портфель. Он понял, что на лошадниках да на степняках не отыграешься. Скажут: «Головин при тех же лошадниках сумел насадить, вырастить».

И Застреха проскандировал:

— Жили на пре-де-ле. Война. Она ведь и для нас была. Недостаток рабочей силы, транспорта. Если завозить дрова — значит оставить завод без кормов, обрекать на гибель поголовье.

Доможаков глянул на поселок, определил чохом все его дымы в сотню:

— И дровишек-то надо вам — тьфу! Кони свои. И жечь парк… Вы понимаете, что сделали? Парк — это же открытие, доказательство, что здесь может расти лес. И спалить… Черт знает что!

Орешков кивал: «Да-да, я согласен, черт знает что», — и чувствовал, как растет в нем тревога: а все ли сделал он для спасения парка? Пусть сам не жег, не рубил, но не рано ли сдался, смирился?

Насупив лохматые брови, Анатолий Семенович постукивал концом своей палки о землю.

Домна Борисовна и Степан Прокофьевич молча переглядывались. Его интересовало, что сказали в обкоме. В ответ она щурилась: ничего, — и кивала на Доможакова: поручено ему.

— Вы, наверное, не представляете, каково было у нас положение, — сказал Застреха. — Любой «орел» вылетел бы в трубу.

— Сколько занимали вы комнат? — неожиданно спросил Доможаков.

— Четыре.

— И все топили?

— Понемножку.

— Чем же? Парком?

— Дровишки все-таки были кое-какие.

— И вы их себе, а другим парк. Так оно спокойней: я не я, и лошадь не моя. Перебраться в одну комнату не думали? — Доможаков, не получив ответа, круто повернулся, бросил через плечо в сторону Застрехи: — Для него тоже была война! — и быстро пошел.

Вскоре он сбавил шаг, приноровив его к медленной поступи Анатолия Семеновича, и заговорил о лесонасаждениях в степной Хакассии: где есть они, велики ли, как чувствуют себя? Недавно вернувшись из армии, он не успел еще узнать всех таких дел.

Дробин рассказал, что лесонасаждений немало по числу пунктов, но все они незначительны по площади. Большинство их находится в орошаемых местах, а если и на богаре, то их все-таки поливают. Эти чувствуют себя хорошо. Из чисто богарных, не поливаемых насаждений он может назвать только одну маленькую лесную полосу на Опытной станции. Поэтому загубленный коннозаводской парк — двойная утрата: и парк и объект для научных наблюдений.

— Слышите? — кивнул Застрехе Доможаков, потом обратился к Степану Прокофьевичу: — Вы на богаре не сажали лес?

— Нет. И не запланировано, и руки не дошли. Я думал осенью снова засадить этот парк и оградить поля, насколько бы хватило силы. Теперь сажать — не посохло бы.

— А вот он на что? — Доможаков кивнул на Дробина. — Спросите — скажет.

Анатолий Семенович не советовал увлекаться посадками на богаре: уже давно май, весна засушливая. На богаре нужно обязательно накопить побольше снегу и сажать, как только он сойдет.

У деревцов, отмеченных Ниной Григорьевной, Орешков сказал:

— Вот все, что осталось от парка.

— Ай-яй, какая грусть! — сокрушался Анатолий Семенович, переходя от деревца к деревцу. — Ну, когда же вы дождетесь их? Ставьте немедленно ваши насосы и сажайте настоящие деревья.

— Насосы не куплены еще.

— Ай-яй… Грусть, грусть.

— Вы, товарищ Аляксина, здесь были, когда тут занимались дровозаготовками в парке? — спросил Доможаков.

— Здесь.

— Кем работали?

— Конюхом и вела в школе зоологию.

— И спокойно глядели на заготовки?

В ответ Домна Борисовна только тяжело вздохнула.

Для Павла Мироныча и Домны Борисовны парк исчез совсем по-иному, чем для Застрехи, вернее сказать, он исчезал, умирал, истаивал. Видеть это было все равно что затяжную, мучительную смерть близкого человека.

На конном заводе всегда было трудно с дровами, а в ту осень, когда приехал Застреха, нехватка оказалась больше обычной. И вот по ночам в ограде парка начал звонко, как первый ледок, трещать штакетник, потом грубо, хрипло затрещали слеги. Застреха был в отъезде, и Павел Мироныч на свой риск нанял сторожа. Но после первой же вахты сторож отказался от своей должности: всю ночь бегал он на треск вроде гончей, а утром штакетника и слег все-таки стало меньше.

Тогда Орешков вышел сторожить сам. У него получилось, как и у сторожа: он здесь — трещит там, он туда — трещать начинает здесь. Скоро пришлось сознаться, что толку от него не больше, чем от столба, и Павел Мироныч уныло побрел домой.

«Нашелся тоже ловец, охотник… — грустно подсмеивался он сам над собой, — корова на льду. Где уж других ловить, носи хоть себя-то».

Остановился, начал оглядывать поселок: у кого светится огонек, у кого топится печка? Огней было много, кое-где топились печи. «Пойти, что ль, прямо на дым? Там скорей накрою охальников. Не накроешь. Все припрятано. А что из того, если и накроешь! Тебе скажут: „Дай дров! И мы не враги парку, но не замерзать же нам“».

Послышался шорох мерзлой травы и затих, погодя немного снова шорох — и снова тишь. Среди деревьев Павел Мироныч разглядел человека. «Те-те… Вот он, неуловимый. Попался-таки», — и, позабыв про свое больное сердце, быстро пошел к нему. Тот выжидательно стоял; Павел Мироныч даже струхнул: чего доброго, стукнут. Он разглядел, что перед ним женщина, подошел к ней ближе. Незнакомая, хотя будто и видел, но где, когда — не мог припомнить.

— Здешняя? — спросил он.

— Теперь здешняя.

— Не узнаю.

— А мы встречались. Вы еще говорили, что придете к нам на новоселье.

Орешков наконец узнал ее. Она приехала недавно с группой эвакуированных. Когда начали размещать их по квартирам, ей предложили хорошенькую светлую комнатку. Женщина спросила, кто живет за стеной, по коридору.

— Старший зоотехник, врач, директор школы.

— Не понравится им наше соседство. Мешать будем; у меня трое детей. Здесь надо жить тихо, а мы не умеем. Нам бы что-нибудь отдельное. — И пошла искать дальше.