— У вас на заводе появилась новая прекрасная дама?

— Скоро же забыли вы Павла Мироныча!

Застреха долго хохотал, потом крикнул уже почти подошедшему зоотехнику:

— С вас следует в мою пользу.

— За что?

— Я принял вас за прекрасную даму.

— Старо. Этак меня принимают каждый день по нескольку раз.

— Павел Мироныч, снимайте халат, — сказала Домна Борисовна.

— Сниму, сниму. Не зажилю, — пробормотал он, отпыхиваясь.

— Ох, не доверяй волку стадо, а вам халат!

И оба понимающе рассмеялись.

В костюме, в пальто Орешков при своей тучности чувствовал себя стеснительно, дома носил всегда халат и по этой привычке частенько попадал в забавные положения: то в пестром домашнем халате явится на службу, то унесет халат из ветеринарки, а по дороге догонят: «Снимайте!» Кругом смех: «С Орешкова опять сдирают халат».

— Наш директор! — представила его Домна Борисовна.

— А где тот, прежний? — спросил Доможаков.

— На постройке. Сейчас за ним съездят.

— Не надо. Зачем гонять человека попусту. Я предлагаю самим пойти на постройку, оттуда начать нашу работу.

Поехали на машине: строительство велось на последнем участке, километрах в трех от поселка. Степан Прокофьевич, стоя в канаве спиной к пришедшим, выбрасывал наверх землю.

— Спорины;´ в деле! — весело сказал Доможаков и, когда Лутонин обернулся, подал ему руку. — Здравствуйте! — и потянул к себе: — Прошу на-гора!

Перездоровавшись со всеми, Степан Прокофьевич начал вытирать рукавом лицо: носовые платки были малы для землекопского пота. Видя, что он продолжает левой рукой держать лопату, Доможаков взял ее и передал Хихибалке, тоже выбравшемуся из канавы, и спросил его, кивая на Лутонина:

— Доволен своим соседом?

— Вполне. Хороший землекоп. Мы с ним один в один, что батька, что поп.

— Какой руки?

— Самой веселой.

— Как это?

— Все на нашу канаву приходят отводить душу.

Хихибалка, сообразив, что приехала комиссия, а этот, такой не начальственный хакас — одет в посредственный синий костюмчик, портфеля нет, глядит и говорит не важничая, — все-таки главный над всеми, спросил:

— Разрешите узнать, с кем беседую?

— Из области. Доможаков. — И спросил в свою очередь: — А вы?

— Конюх. На данном этапе землекоп, по прозванию Хихибалка.

— А по имени?

— Зачем вам обременять себя моими святцами? Хихибалка — и довольно, везде так прославлен. — Но все же назвался: — Захар Антоныч Соловушкин.

— Будем знакомы. — Затем Доможаков повернулся к Лутонину, который привел уже себя в порядок: — Готовы? Ну, показывайте ваши чудеса!

— Откуда начинать?

— Как вам угодно.

— Начнем с пруда, — решил Степан Прокофьевич, — и пойдем за водой.

В два приема «газик» перекинул всю комиссию на плотину. Пруд был еще невелик и мутен: прибывая, вода смывала с берегов разворошенную недавней копкой, неокрепшую землю; многие возвышенные места еще стояли островами, но везде — по берегам, в воде, на островах — уже бойко шла жизнь. Плавали стада гусей, уток; завидуя им, учились плавать ребятишки, — прежде, на мелководной Биже, нельзя было научиться этому; натешившись в воде, они то зарывались в теплый береговой песок, то взбирались на самодельный плот и курсировали между островами. У берегов были уже пристроены мостки, и хозяйки полоскали с них белье.

Степан Прокофьевич рассказывал: когда будет закончена плотина, пруд вместит полтора миллиона кубометров воды, зеркало его разольется на тридцать два гектара, все острова потонут.

— Жаль, — перебил его Доможаков. — Пруд без единого островка — неинтересно.

— Можно сделать, — сказал Миша Коков, приглашенный, как производитель работ, для всяких справок, повернулся к другому холмистому берегу и объяснил: — За холмами котловина. Перемычка между ней и прудом небольшая, пробить не трудно. Если эту котловину залить, из холмов получится целый архипелаг островов с красивыми проливчиками, бухточками, мысками.

— Соблазнительно, — заметил Орешков.

— Да, если бы у вас был курорт, а не совхоз, — отозвался Коков. — Котловина большая, зеркало пруда станет шире, испарение сильно увеличится. Меньше воды на полив. Выигрыш в красоте, проигрыш в хлебе.

— Тогда отставить острова! — Доможаков резко мотнул головой, будто стряхивая что-то. — Продолжайте, товарищ Лутонин!

Степан Прокофьевич назвал размеры плотины, сказал, что можно поставить гидростанцию и мельницу. Но это в будущем: сооружения дорогие. А вот тракторист Хрунов предлагает сделать установку для подачи воды в поселок: есть такие насосы, которые приводятся в действие водой и сами качают воду.

— Почему не поставите? — спросил Анатолий Семенович. — Уже качали бы. Насосы дешевые, знаю их.

— Вы хотите совсем закопать человека? Насосы не запланированы, денег на них нет. Взять из другой статьи… За эти дела он уже стоит по пояс в земле, роет канавы, — вместо Степана Прокофьевича ответил Дробину Доможаков таким голосом и с таким выражением лица, что невозможно было понять: за планы ли он, хотя они и без насосов, или за насосы, пусть их нет в плане.

Вполне законченный магистральный канал был полон неподвижно стоявшей воды; ее налили поить древонасаждения по берегам, чтобы надежней приживались, быстрей росли и ярче зеленели. И деревья почти не заметили своего переселения, лишь кое-где висел болеющий, повялый листок.

Вернулись в Главный стан.

Доможаков и Дробин с недоумением оглядывали широкую пустую луговину, разделяющую поселок надвое: похоже, что она тут — самое главное, а все остальное: дома, конюшни, гараж… стоят ради нее.

— Кто оригинальничал здесь? — спросил Доможаков. — Закатил в самую середину поселка футбольное поле.

— Это я; парк, — сказал Орешков.

— Парк?.. — Доможаков от удивления остановился. — Первый раз вижу такой. Вернее, не вижу. Новый фокус — парк-невидимка, — и начал расспрашивать: велик ли был, в каком возрасте, какие деревья.

— Три гектара, несколько тысяч деревьев. Аллея березовая, кленовая, тополевая. Поднялись уже изрядно, выше человека. Я уже выходил посидеть в тени, — рассказывал Орешков. — И когда сводили парк… каждый удар топором, как сюда… — Он показал себе на сердце.

— Срубили? — спросил Доможаков, уточняя неопределенное «сводили».

— Срубили и сожгли. — Орешков мотнул головой, будто ее тоже надрубили и она падает.

— Главное, загубили козы. А потом, когда все засохло, естественно, срубили, — скороговоркой бормотнул Застреха.

— Срубили. Коз для отговорки припутали. Что могут козы, когда не захотят люди? Сажали, холили и вдруг сами же вырубили! — Орешков раскинул руки, вжал в плечи голову, весь обратился в недоуменный вопрос: как понять? Объясните!

— Н-нда-а… — отозвался Доможаков в том смысле, что озадачен не меньше.

— Бывает, — буркнул Застреха.

— Бывать — бывает… но по-разному. У вас как получилось? Когда?

Доможаков и Дробин повернулись к Застрехе, который, сумрачно склонив голову, внимательно разглядывал свой новенький желтый портфель, точно видел его впервые.

Для Застрехи парк исчез незаметно и не больно. В парке он не отдыхал, не гулял, не знал его прохлады и тени в знойные дни хакасского августа, не слушал его детского лепета — увидел впервые поздней осенью уже безлистым.

Застреха много лет работал в межобластном тресте инспектором по коневодству. В конце войны ему поручили сделать ревизию Белозерского конного завода. Положение там было трудное: лучшие люди, кони, машины, телеги, сани, упряжь отданы были фронту; работали старики, неопытные женщины и слабосильные подростки; не хватало кормов; конюшни, кошары, базы нуждались в ремонте; почуяв, что охрана стала слабей, обнаглели волки, редкий месяц проходил без акта: зарезан жеребенок, унесен баран.

Директором конного завода был Головин, человек энергичный, толковый, но больной туберкулезом. Как раз во время ревизии ему стало хуже. Его отпустили на лечение, а Застреху назначили директором завода — благо он только что делал ревизию и написал для него подробную инструкцию в сорок три пункта.