Когда Тохпан пошел в школу, оказалось, что Иртэн тоже учится, и уже во втором классе. Учится, нянчит, таскает воду, собирает по улицам коровьи лепешки на топливо, когда поспевают дикая клубника и земляника — целыми днями бродит по степи с корзинкой. И всегда тихая, серьезная, будто совсем не умеет ни играть, ни смеяться, разучилась и плакать.

Окончив поселковую школу, Иртэн опять исчезла, а Тохпан поступил в табунщики, работал далеко в степи, и встретились они только через два года, прошлой осенью. Он ехал в город на курсы шоферов, ехала и она зачем-то. Кузов был полон пассажиров, Тохпану не нашлось места около Иртэн, и вся встреча прошла в переглядках. Да и переглядки получились, как у чужих, натянутые. Иртэн почему-то отводила глаза, краснела, хмурилась, прятала лицо под дерюжку, которой укрывалась от ветра.

На этот раз Иртэн сама отыскала Тохпана в областном городе и попросила довезти ее до Белозерского завода.

Удивительно, как сильно может измениться человек — чумазая, лохматая рёва стала видной, умной девушкой. Некоторые, когда им надо ехать, узнают только, куда идет машина, и уже лезут в нее, а спросить — можно ли — и не подумают. Иртэн же сделала все, как полагается, и Тохпан сам распахнул перед ней кабину. Но девушка сказала:

— С тобой едет Кучендаев, пускай он сядет в кабину.

— Он не любит бензин.

— Тогда другой кто-нибудь… Народу много.

— И все не любят бензин.

Ему было интересно поговорить с девушкой, она же опасалась, не вышло бы неприятности: увидят ее в кабине и скажут: «Иди-ка в кузов, ты молодая», — и выждала, пока не разместятся все другие. Как и говорил Тохпан, охотника ехать в кабине не нашлось.

— Ты что делаешь в городе? — спросил он, когда выехали.

— Учусь.

— Чему?

— Возить навоз.

Он заметил, что ради этого не стоило ездить в город, это она и раньше умела хорошо.

Тогда девушка сказала:

— На агронома, — и добавила, что до полного еще очень далеко, сейчас она только «четверть агронома», хотя на самом деле оканчивала уже третий курс техникума. Иртэн не любила рассказывать, где учится, кем будет потом; она не верила в свое ученье, не верила, что будет агрономом.

Вся жизнь у нее складывалась, как назло, против ученья. Семья многодетная, а Иртэн из детей — старшая, нянька, через ее руки прошел длинный хвост погодков. Нет счета, сколько раз собирались отец с матерью взять ее из школы, и удержалась она в ней только бессонными ночами, полным отказом от всех забав детства. А едва поступила в техникум, призвали на войну отца, — девушке пришлось делить свою стипендию пополам с матерью.

До полного агронома еще целый год. Иртэн очень боится: «Вдруг что-нибудь: отец вот и не возвращается и не пишет, может быть его уже нет. Мать жалуется на здоровье. Вдруг что-нибудь… и тогда — прощай, агроном!»

Но как ни умаляла она свои достоинства, Тохпан все равно видел их множество: опрятная, скромная, вежливая и уже «четверть агронома».

Ему захотелось показать, что и он не терял время попусту.

Иртэн никогда не испытывала такой красивой езды. Как ей казалось, они летели прямехонько на телеграфные столбы, на встречные машины, подводы, вот-вот врежутся, но в самый последний момент Тохпан делал быстрый отворот.

В холмах Овечьей степи есть интересное местечко: справа — высокие скалы, слева — провал, и в самом узком месте дорога делает крутой поворот. Пассажиры проезжают этот кусочек с замиранием сердца. Шоферы обычно сбавляют там скорость, а Тохпан не сбавил и прокатил по самому краю обрыва.

Хорошее местечко, чтобы шоферу блеснуть своим уменьем, а пассажирам получить долгую приятную память о поездке.

В стенку кабины громко постучали. Тохпан затормозил машину и высунул голову.

— Ты совсем потерял ум! — крикнул Урсанах, вылезая.

— А что?

— Вот что!.. — Урсанах потянул шофера за рукав: Иди за мной!

Все вылезли из машины и вернулись на поворот.

— Видишь? Видишь? — старик бросал грозные взгляды на след машины, который шел по карнизу.

— Вижу.

— А когда ехал — не видел? Куда глядел? На нее? — Кучендаев взметнул глазами на Иртэн.

— Да, на нее, — простодушно, весело отчеканил Тохпан. — И еще глядеть буду.

— А машина лети себе как знаешь. Они глазами стреляют, а машина лети в овраг. Вот поговори с таким!

— Чего расшумелся? — сказал Тохпан миролюбиво. — Все будет хорошо, скоро увидишь свою Тойзу.

— Вот они какие: ему слово — он десять, — старик безнадежно махнул рукой. — Поехали! — и потом долго рассуждал, что гораздо лучше ездить на коне: там ты — хозяин, а в машине, как мешок, сиди и гадай, куда везет тебя шальной мальчишка, выбросит ли в овраг, влепит ли в камень.

Озабоченно глядя на извилистый путь, Тохпан бормотал в утешение Иртэн, которая сидела, вжавшись в угол, чем-то сильно смущенная:

— Урсанах… он такой: языком бранит, а рукой по плечу гладит. Скоро у него Тохпан станет молодцом!

Но девушка была смущена не упреком Урсанаха. Никто еще не говорил про нее так, как Тохпан: «Да, глядел и буду глядеть», — это была ей первая похвала, первое признание. После всего обидного, что пришлось на ее долю — рёва, навозный жук, долбня, — было так приятно и в то же время досадно, что маленькое, возможно и не искреннее, а сказанное ради спора, признание уже известно посторонним. Люди могут подумать неведомо что.

— Больше никогда не говори такого, — сказала Иртэн.

— Какого?

— Там… на повороте. Забыл? Ну и забудь совсем!

Тохпан догадался, что запрещает ему девушка.

— А что тут нехорошего?

— Немного и хорошего! Я не хочу. Запомни — не хочу!

Он кивал ей: да, слышу, запомнил, не стану; она же все не могла успокоиться:

— Не хо-чу. За-пре-щаю!

Чтобы ее первую девичью радость начали трепать всякими пересудами? Нет! Лучше она совсем от нее откажется.

— Кыс-Тас! — возгласил Урсанах, когда с холмов Овечьей степи открылась новая котловина с длинной вереницей озер, соединенных проливчиками, — озеро Белое.

В этой котловине стоит древнее изваяние Кыс-Тас — Каменная девушка. Она высечена из глыбы темно-серого гранита и по бедра погружена в землю. Ее каменная одежда грубо разорвана от шеи до живота, высокие девичьи груди обнажены; волосы заплетены в тринадцать кос — по четыре на каждом виске и пять на затылке; гордый рот и большие круглые глаза выражают затаенную нежность, нетерпеливое ожидание и суровую печаль.

И есть легенда.

У большого степного озера некогда жила девушка. Косы у нее были длинные-длинные, как дороги, а глаза ясные и глубокие, как озера. И вся она была так хороша, что даже перелетные птицы, увидев ее, не хотели лететь дальше. Вплоть до Китая прошла ее слава. И со всех сторон двинулись разные ханы со своими ордами, каждый хотел завладеть девушкой. Началась большая война. Много было побито и пришельцев и хакасов. Вся земля покрылась могильными курганами. Победил хан — монгол.

— Теперь ты моя, — сказал он девушке.

А девушка ответила:

— Тепла моей постели, ласки моих рук и шелка волос, пищи из моего котла и воды из кувшина никогда не узнает разоритель моей земли, — и побежала.

Хан погнался за ней. Три раза обежали они всю хакасскую землю. Тут хан догнал девушку и хотел привязать косами к хвосту своего коня, чтобы угнать как пленницу. Но девушка окаменела. Озлился хан, разорил и дома живых, и курганы мертвых.

Весь тот угол хакасских степей называется по имени изваяния — Кыс-Тас.

Перед машиной вспорхнула серенькая пичужка — их называют здесь каменушками — и не увернулась вверх или в сторону, а полетела вдоль дороги, над самой землей. Началось состязание: впереди, метрах в двух, удирала маленькая пичуга, за ней с грозным ревом на предельной скорости гналась трехтонка.

— Убьешь… — встревожилась за птичку Иртэн.

— Ее? — удивился Тохпан.

И действительно, каменушка удирала без всякого усилия, даже успевала оглядываться, точно подзадоривая.