Довольно высокая, но очень тоненькая, гибкая, озорная и смешливая, еще не знающая ни естественного, ни напускного степенства, Аннычах выглядела подростком. Ей странно было слышать от матери, что она уже взрослая; давно ли твердили: «Ты — маленькая», — и вдруг «большая». Когда же, как стало это?

Девушка не находила в себе никакой перемены. Но мать знала, что ее дочь, как цветок, в котором уже все готово, осталось ему одно, последнее: разорвать невзрачную зеленую оболочку и расцвести, но не сознает этого. Сегодня она говорит: «Я — и вдруг большая. Удивительно», — а завтра скажет: «Я — и вдруг маленькая. Нет, запоздали. Это было давно».

Озеро Белое состоит из нескольких водных чаш, соединенных проливчиками. Две первые чаши Аннычах прошла мимо: они мелкие, с низкими топкими берегами и сильно загрязнены, в них купаются кони. Остановилась она у третьей. Здесь берега высокие, сухие, и вода такая чистая, что всю ее глубину даже на середине, где затонул бы целый дом, видно насквозь. Дно покрыто каменными гладкими плитами.

Надоедливые косы наконец распущены. Аннычах попробовала ногой воду. По всему телу пробежали мурашки, купаться было холодно. Девушка только умылась, смочила волосы и медленно пошла домой, нехотя отрывая ноги от молодой, мягкой травы, от нагретых гладких каменных плиток, покрывавших местами берег. Если для человека, который делает свою работу на ногах, ходьба привычна до скуки, а порой и утомительна, то для коневодки Аннычах, которая все время, кроме сна, проводит в седле, ходить — удовольствие, особенно вот так — не торопясь, босиком, с распущенными волосами.

Но радоваться долго не пришлось: волосы быстро обсыхали, а заплетать их лучше влажными.

«У, противные!.. — сердилась Аннычах, отделяя от волны волос три прядки для первой косички. — Кто выдумал, что девушкам надо заплетать обязательно целый табун тоненьких противных хлыстиков? Какая-нибудь злая, лысая, завистливая старуха! Тринадцать кос — столько возни!»

Тем временем мать развела костер; около дома поднялся сизый дымок, издалека похожий на гибкую, качаемую ветром березку.

— Ма-амка, берегись! — неожиданно крикнула вернувшаяся Аннычах и побежала к костру так, будто хотела перепрыгнуть через него.

— Станешь ли ты когда-нибудь умной? — со вздохом сказала мать (по старым представлениям, огонь считается у хакасов священным).

— Нет, никогда, — сказала девушка, смеясь и топая ногой. — Зачем? Большой, умной — скучно. — Потом быстро изменила лицо, тон, ужимки, все озорное, строптивое — на ласковое, на вкрадчивое, прижалась гладкой светло-коричневой щекой к морщинистой щеке матери и шепнула: — Не сердись. Я не виновата, меня, наверно, сглазила дикая горная коза.

— Не коза, а лиса сглазила. — Мать шершавой рукой погладила девушку по другой щеке и легонько оттолкнула. Она подумала, что из-за холмов может неожиданно выскочить какой-нибудь всадник, увидит эти нежности и посмеется.

— Что мне делать? — спросила дочь.

— Помогай. Отец приедет, а у нас в котле и вода холодная. Сперва надень другое платье.

— Зачем? — удивилась дочь.

Мать взяла пестренькое ситцевое платье дочери за подол, подергала и сказала:

— Приедет какой человек, увидит, потом будет говорить: «Старик Кучендаев и одну дочку не может прикрыть как следует». — По ее понятиям, платье было слишком коротко.

— Пускай говорят. Кому не нравится, могут закрывать глаза. — И Аннычах ласково погладила рукавчики платья.

Из-за этого платья уже больше двух лет между матерью и дочерью идет спор. Вначале, когда платье было Аннычах до пят, с очень резкими, враждебными один другому цветами — красными, синими, желтыми и зелеными, оно очень нравилось матери и было непереносимо для дочери, а потом, когда платье поднялось почти до колен, цветы пожухли, помирились и сжились между собой, оно полюбилось дочери и непереносимым стало для матери.

— Скоро скажешь: буду ходить совсем голая, — сердито проворчала старуха.

Дочь надулась и ушла. Ей не хотелось расставаться с платьем, которое обнимало ее, как легкий, ласковый ветерок, в то же время не хотелось и огорчать мать. Но, подумав, она нашла выход: надела новые шаровары из темно-синей дабы, мягкие кожаные сапожки, нежно-фиолетовую шелковую косынку, привязала к косичкам по серебряному полтиннику и, выступая важно, как только умела, вернулась к костру.

— Теперь не скажут, что Урсанах Кучендаев водит свою дочь оборванкой?

Тойза сурово прищурилась и молвила:

— Куда вырядилась?

— Встречать свой девятнадцатый год, — с лукавой усмешкой ответила девушка. — Сама говоришь, скоро придет.

Принялись вместе готовить обед. Аннычах разделила надвое белый от жира кусок баранины, одну половину целиком опустила в один котел, другую, разрезав на мелкие кусочки, опустила в другой и густо заправила овсянкой.

— Гори, гори! — подбадривала старуха трескучий сердитый костер, бросая в него круглые березовые полешки. — Урсанах-то, однако, голоден, как волк зимой: взял на один день, а ездит неделю.

— Конечно, умирает, — сказала девушка с притворной серьезностью, потом засмеялась: — Ой, мамка, неужели ты думаешь — в городе не накормят нашего Урсанаха?

Урсанах Кучендаев — старый коммунист и знатный коневод — был главным смотрителем табунов Белозерского завода. В его ведении находилось несколько тысяч коней, больше сотни табунщиков, почти триста тысяч гектаров пастбищ и десятки водопоев: озер, речек, ключей.

Он жил в центре этих просторов. На склоне холма, обращенного к озеру Белому, заводоуправление построило ему домик в три комнаты с террасой. Домик одинок, на отшибе от других строений, к его стенам вплотную прижимается степь; травы и цветы, когда достигают полного роста, заглядывают в окна, склоняются на подоконники.

Не много на Белом и других построек: два тесовых барака для табунщиков, маленький ларек сельпо, жердяной некрытый загон, длинная коновязь и на вытоптанной поляне перед загоном невысокий кряжистый, до стеклянного блеска оглаженный арканами столб, у которого приучают диких коней к седлу.

Вокруг Белого летние пастбища, по-здешнему «Конская дача». Летом кони тучей обложат озеро Белое, а пока что — весна, и кругом пусто, тихо, во всей котловине пасутся только три коня, одна корова, табунок овец голов в пятнадцать и, не больше того, выводок пушистых, еще бесперых гусенят.

Котлы начали бурлить.

— Погляди, не едет ли отец, — сказала мать.

Девушка взбежала на холм, на самую макушку. «Уф!»

И с криком: «Едет! Едет! Едет!» — кинулась назад, обежала костер, дом, помчалась к озеру, где паслись кони, через минуту уже вернулась на Рыжем, спрыгнула, притащила седло, плюхнула ему на спину, затянула подпруги, помогая рукам коленками и зубами, снова — на коня и умчалась. Дорога была пуста, но девушке пришло в голову сказать, что отец близко, и выехать ему навстречу. Может случиться так, что и обмана никакого не выйдет: отцу давно время вернуться.

Начал задувать ветер.

— Да подожди ты, дай обед сварить. Какой непоседа, — заворчала Тойза.

Ветер же, как назло, налетал вихрями, порывами и мотал пламя туда-сюда, никак не приноровишься к нему с котлами. Пришлось Тойзе затопить печь в доме и перенести туда варево.

Вел машину густо-смуглый, черноглазый, цепкий, похожий на галчонка паренек — хакас лет девятнадцати Тохпан Кызласов. Кроме него, в кабине сидела Иртэн — подружка Аннычах. Она училась в сельскохозяйственном техникуме и ехала в Белозерский завод на практику.

Кызласов знал ее: жили в одном поселке. Сначала это была чумазая рёва, только и видишь — размазывает грязными кулачонками слезы и канючит. Потом вдруг исчезла — не видно ее и не слышно. «Может быть, умерла, — подумал Тохпан. — Только такая не умрет тихо». Потом снова встретил и сам себе поверил не сразу: она стала нянькой, теперь вопила другая девчонка, а вчерашняя рёва утешала ее.