Олько подводил Гнедого к смирительному столбу. Гнедой, как всякий конь в таком положении, прыгал, рвался, выходил из себя, но во всей своей ярости и силе был беспомощен, даже смешон перед Вороным. Этот будто ничего и не делал, только, не отрывая глаз, наблюдал за противником да иногда мелконько переступал ногами, — и все-таки Гнедой очутился у столба. Те, кто понимал конскую игру, глядели не на буйного дичка, а на мудрого, спокойного старика Вороного. Настоящая красота была здесь.

— Не будь Игреньки, я взяла бы Вороного, — сказала Аннычах. — Ты Олько… — и почему-то замялась.

— Говори прямо: дурень, — подсказал отец. Он, старый человек, во многом был, как ребенок: вот тут никак не мог позабыть обиду, которую нанес Олько Вороному. Он переживал ее, как свою. — Но погоди, Олько еще увидит, что он дурень. Увидит, — погрозился старик, затем шепнул дочери: — А ты думаешь, твой Игрень лучше Вороного?

— Я не хочу лучше, я хочу Игреньку.

Конгаров, стоявший рядом с нею, кивнул на возню у столба:

— Завтра снова будет это самое?

— Будет, — Аннычах воинственно тряхнула головой.

Конгаров вздохнул и осторожно, ласково погладил ей кончики волос. Он знал, что завтра будет трудней, опасней, чем сегодня: конь учтет опыт первого дня и выкинет что-нибудь новое, но знал и то, что отговаривать девушку от рискованной затеи бесполезно. Она была как в угаре, даже и теперь — в положении наблюдателя — вся дрожала, постоянно врывалась в запрещенный круг, а если делали не по ее, сжимала кулаки, грозила, вскрикивала; лицо было в пятнах горячего румянца, в глазах — досада.

Зорко следя за Гнедым, Аннычах покрикивала на Олько:

— Береги руку! Подпруга слаба! — В то же время прислушивалась, что делается на озере, вспоминала Игреньку: «Наверно, пить хочет», приставала к отцу: — Зачем Вороного в табун? Одичает. Ты что-то задумал? — и ласково: — Ты ведь хитрый! — Тормошила Конгарова: — А ты сегодня не в духе. Не отпирайся. Я вижу, вижу. Не в духе, как индюк. Индюки всегда не в духе, — и представляла индюка: — Быр-быр-лю!

Она угадала: Конгаров был не в духе, больше того — в тревоге. У него не выходил из памяти утренний разговор с Тойзой; за уклончивым ответом старухи: «Теперь женихов много», — он почувствовал, что среди многих женихов есть уже избранный.

Но кто? Вот этот худой, узкоплечий Олько, который, как перышко, взлетает на спине Гнедого? Нет. Рассудительная Тойза не может выдать Аннычах за него. Он еще совсем мальчик. Может быть, шофер Тохпан? Но этот весь день сидит в бараке, трудится над стенной газетой и отрывается от нее только за тем, чтобы спросить у кого-нибудь заметку, цифру. Любовь капризна, но не до такой же степени, чтобы не взглянуть даже на то, как треплет невесту дикий конь! Нет, не Тохпан. И Аннычах ничем не выделяет его. Впрочем, сегодня она так увлечена конями, что может позабыть и про жениха.

Забыть жениха и помнить его, Конгарова, подметить, что он не в духе? Попробуй, разгадай ее. А надо ли гадать, есть ли о чем гадать? Тойза, возможно, и не скрывает ничего, сказала все. Когда-то, конечно, будет у Аннычах жених, но сейчас она еще ничего не ведает. Разве может невеста быть на людях в таком виде — вся чумазая, одежда смята, взъерошена, косички растрепались, некоторые расплелись совсем, — вся вроде курицы, которая только что выкупалась в пыли на дорожном ухабе. Аннычах и не сознает себя девушкой, невестой.

Но мысль, что Аннычах уже помолвлена, была сильнее всяких доводов.

Гнедой поступил по-своему, не стал собирать силы, а сразу, едва сняли аркан, помчался к холмам. Следом шумная ватага табунщиков. Аннычах тоже хотела вскочить на Вороного и пуститься вдогонку за Олько, но Урсанах остановил ее:

— Вороному довольно, он устал. И нам время обедать.

— Я не хочу.

— Ты не хочешь, другие хотят. Других кормить надо. Матери не управиться одной. Иди, накрывай стол!

— О-о!.. — горестно простонала Тойза и едва удержала стопку тарелок, которые переносила из кухни на террасу.

— Заболела? — всполошилась Аннычах.

— От такой дочки умереть можно. Диво, как жива еще.

— Чем опять не угодила? — пробормотала озадаченная девушка. — Я все время там.

— Оно и плохо. Там, на людях — и вот такая. — Поставив тарелки, старуха подошла к дочери, сунула ей в нос растрепанные косички, ткнула пальцем в грязные руки. — Что народ про нас думает! Вот уродила… Сколько раз было говорено: большая уж, невеста. А ты… Метла чище тебя, метла.

— Воды много… — и Аннычах порхнула к ручью умываться, потом в свою комнатку переплести косы и сменить платье.

— Оденься как следует! — приказала мать, но, не доверяя вкусу дочери, пошла следом за нею.

На этот раз они договорились без спора. Аннычах надела белое полотняное платье городского фасона, вышитое по воротнику, рукавам и подолу цветами синих ирисов, которые так любил Конгаров, к височным косам привязала по серебряному полтиннику, к затылочным приплела ленты, унизанные по концам мелким серебром.

Пока она возилась с этой кропотливой срядой, явились и гости. Чтобы сделать приятное матери, Аннычах вышла к гостям нарочито степенно, наклонив задумчиво голову. Все уже были за столом. Тойза разливала вино.

— Вот-вот, умеешь ведь, — шепнула она дочери, довольная ее видом и поведением, велела сесть рядом с Эпчелеем и тоже, первый раз в жизни, налила ей вина.

Эпчелей был в том военном, что принес из армии, на груди вместо ленточек висели ордена и медали.

Сначала выпили за благополучие хозяев, потом гостей. Пошел бойкий разговор. Народу собралось слишком много, и получилось несколько кружков, каждый с отдельным разговором.

— Сам по себе конь — только одна половина, другая — табунщик, — рассуждал Урсанах, помогая словам руками. — Ленив, труслив, ни то ни се табунщик, — руки вяло шевелят пальцами, — таков и конь. Храбёр, горяч, быстёр табунщик, — руки при каждом слове сжимаются в кулаки, — храбёр, горяч и конь. Покажи мне коня — я тебе скажу, не глядя, какой у него табунщик. Вот почему Урсанах бранит вас. Ты и не виноват — он все равно шумит-шумит… — старик завертел головой, замахал руками.

В этой инсценировке гнева табунщики увидели забавные стороны гнева настоящего и засмеялись. Посмеялся и Урсанах, а затем продолжал:

— Ты думаешь: «Кони сыты, урону нет — чего ему надо? Почему Урсанах шумит?» Характер, сердце переменить тебе надо. Конь чует сердце табунщика, ой как чует!

Вокруг Степана Прокофьевича говорили об огородничестве. Для пропаганды новой пищи и витаминов он привез с коннозаводского огорода корзину огурцов, зеленого луку, редиски, укропа, салата. К столу приготовила это Домна Борисовна, а угощал Степан Прокофьевич.

— Не глядите, что с виду трава. Внутри у нее — витаминчики, секрет здоровья, жизни, молодости, — приговаривал он, настойчиво добавляя в тарелки. И больше, аппетитней всех ел сам, и по любви к зелени и еще столько же для пропаганды.

Павел Мироныч кушал-кушал, слушал-слушал, потом отодвинул тарелку и сказал:

— А все-таки наилучший, по-моему, витаминчик ЦО.

— Какой, какой? — заинтересовались все.

— ЦО.

— Не слыхивали.

— Ну и народец: пьет, ест и даже имени не спросит. Винцо, пивцо, яйцо, сальцо и мас-ли-цо-о.

— Вот к чему подговаривается он, — зашумели вокруг. — Ловко подъехал. Ай да Павел Мироныч!

Тойза снова налила рюмки, а когда подняли их, сказала, кивая на Аннычах с Эпчелеем:

— За жениха и невесту! На любовь им, на счастье! — и выпила рюмку одним глотком.

Выпили и другие, кроме Конгарова и Олько Чудогашева. Конгаров вдруг сильно закашлялся и, поставив вино, отошел к окну, но кашель не унимался, и тогда он ушел во двор, потом дальше, в курганы. Олько же был так поражен, что забыл про вино совсем и пролил его, затем в начавшейся суматохе поздравлений тоже вышел неприметно, заседлал Вороного и умчался к холмам Каменной гривы.

Оставшиеся решили, что Конгарову стало плохо от вина, а Олько устыдился своей неловкости.