После обеда все, кроме Аннычах, опять выехали к табунам. Зной уже спал, и кони просились на траву. Прием и угон такой массы табунов, какая собралась к Белому озеру, — дело сложное, вроде движения поездов на узловой железнодорожной станции, чреватое всякими неожиданностями: ведь каждый конь — живая и часто своевольная душа.

Распоряжался движением Урсанах. Ему помогал Эпчелей. Он решил, что настало время привыкать к новой должности — смотрителя табунов, которую приготовила ему в своих мечтах Тойза, и теперь во всю мочь старался блеснуть перед директором, парторгом и зоотехником: заметив где-либо сумятицу, кидался туда по-ястребиному, кричал так, что стоявшие поблизости затыкали уши. Его Харат — темный конь — волчком кружился меж табунов. Аннычах, ранее бывшая во всем первой помощницей отцу, теперь уступила эту роль Эпчелею.

Табунщикам не нравилась такая перемена: если Аннычах со всеми держалась ровней, любила советоваться, скрашивать дело шуткой, улыбкой, то Эпчелей никому не доверял и всюду совался сам, всякий приказ, даже простой совет, звучал у него, как выговор.

Между ними и табунщиками сразу же начались столкновения. Олько Чудогашев вернулся от Каменной гривы с опозданием, и его косяк ушел вновь с табунщиком, которому полагалось отдыхать. Табунщик и не думал жаловаться — с Олько он всегда сочтется сам, — но Эпчелей решил все-таки сделать Чудогашеву выговор и встретил его криком:

— Где был?

— А тебе какое дело? — отозвался Олько.

— Пойди сюда.

— Надо — придешь сам.

— Тебе говорят — иди сюда!

— Ты не хозяин мне. Надо — лови! — и Олько поехал догонять косяк.

— Я рапорт писать буду.

— Сперва приказ получи, откуда ты взялся. Без приказа шумишь. Самозван! — крикнул Олько.

— Скоро я покажу тебе приказ! Долго помнить будешь! — погрозился Эпчелей, хватил коня плетью и помчался наводить порядки в другом месте.

«…Эпчелей и Аннычах. Он говорит ей: „Моя Кыс-Тас“, — раздумывал Конгаров, вспоминая свой приезд на Белое, медвежью шкуру, похвалы, расточаемые Эпчелею Тойзой, поездку к нему, его звериный зов: „Аннычах!“ — от которого стонали горы. Как же глуп и слеп я! Вот кому решила Тойза отдать свое сокровище. Бедняжка Аннычах. Напрасно ждет она счастья. Не будет его».

Заметив, что началось передвижение табунов, Конгаров вернулся в дом.

— Ну, вылечился? — спросила его Тойза. Он утвердительно кивнул. Тогда она принесла вино, закуску и сказала: — Выпей за счастье моей дочки!

Он задумчиво поглядел на вино, покачал с неопределенным значением головой и закурил, внимательно провожая взглядом зыбкие колечки синего дыма, медленно таявшие в неподвижном воздухе.

— Да брось ты ее, — ворчала Тойза. — Что за человек: пока не пососет трубку, ничего делать не может. Ты не маленький, и она — не матка.

На разговор вышла из своей комнатки Аннычах.

— Вот, не хочет, — пожаловалась Тойза. — Угощай сама!

— Выпью, выпью. От всей души. — Конгаров поднял вино. — За твое счастье, Аннычах! Но не за то, о каком ты думаешь. За него не стану. Его не будет, — и выпил.

— Не будет? — в большом удивлении, от которого у нее сорвался голос, переспросила девушка.

— Не будет.

— Почему?

Конгаров сказал, что надо перейти с террасы в комнату, откуда не так слышно на улицу. Перешли в комнатку Аннычах, сели к маленькому столику, за которым девушка в школьные годы готовила уроки, а теперь занималась рукоделием. На столике лежали клубочки разноцветных вышивальных ниток, вязальные крючки, спицы, незаконченное вышиванье ярким шелком по темно-синему сукну.

— Эпчелей не из тех, которые дают счастье. Он любит только себя. Других не умеет.

— Зря говоришь, — прервала Конгарова Тойза. — Эпчелей постоянно твердит: Аннычах, Аннычах…

— Подожди, мамка! — с досадой сказала девушка и потом нетерпеливо Конгарову: — Ну-ну!

— Есть дорога. Она пряма и гладка. Есть целая степь. А Эпчелей скачет через поле, — говорил Конгаров медленно, с остановками, точно слова были тяжелыми камнями — поднимешь один, и уже надо отдыхать. — Эпчелей не думает, что Иртэн и Хызырка плакали над этим полем.

Аннычах слушала, неотрывно глядя на Конгарова. Ее расширенные глаза, приподнятые брови, приоткрытый рот выражали глубокую озадаченность.

Но Конгаров решил, что наговорил уже достаточно, н принялся задумчиво перебирать цветные клубочки.

— Аспат, с чего у тебя такая злоба к Эпчелею? — тихо спросила Аннычах.

— Это не злоба. Это правда.

— Тогда говори все! — Она перегнулась через стол и почти вплотную придвинулась к Конгарову. — Все-все!

— Ты сама знаешь больше моего.

— И все равно говори!

— Помнишь, ездили к нему? Стан, как волчья нора, пропах кровью. Баранчика помнишь?

Тут Аннычах сдвинула брови: довольно!

Заметив это, Тойза крикнула Конгарову:

— Замолчи! Эпчелей… Эпчелей… А сам-то хорош?..

Сидеть за одним столом, глядеть друг другу в глаза стало для всех непереносимо. Конгаров отошел к окну, достал трубку и, позабыв набить ее, тянул пустую. Аннычах, сидя у столика, сосредоточенно перематывала желтые нитки с клубочка себе на палец. Тойза тяжело шаркала по всей комнатке, перекладывая без всякой надобности разные вещи, и бормотала:

— Вот и привечай таких. Он ест, пьет, а потом… Верно сказывало мне сердце: не пускай, не будет добра от этого человека.

Заметив, что Аннычах занимается не делом, она отняла у нее клубок, проходя мимо Конгарова, забрала у него неосознанным движением трубку, потом, взглянув на нее, плюнула, вернула Конгарову и сказала:

— Чего стоишь? Давно время уходить.

Он запустил руки себе в волосы, взъерошил их и глубоко вздохнул.

— Сейчас. Одно только словцо, последнее. — Шагнул к Тойзе, взял ее за плечи. — Ты мне как мать.

— Вот не хочу такого сына, — она сбросила его руки.

— И все равно как мать. Не отдавай Аннычах Эпчелею!

Перешел к столику, сел напротив Аннычах.

— Ты мне как сестра. Не выходи за Эпчелея. Ни за кого не выходи. Ты еще маленькая. Порадуйся в девушках. Расцвети. Ты и сама не знаешь, какая может быть хорошая у тебя жизнь. Береги ее!

Тойза начала тормошить Конгарова за рукав:

— Будет, будет…

— Человек — это мир. Неповторимый мир, — торопился говорить Конгаров. — Звезда. Погубить жизнь человека — потушить звезду. И больше никогда ее не увидеть. Иду, иду, Тойза. Ты, Аннычах, поезжай учиться.

— Помешался на своем ученье. Знаем мы его… — Тойза сердито перебросила на постели тугую подушку. — Иртэн от ученья эту подушку насквозь проплакала.

Конгаров сложил свои пожитки, затем постучался в комнатку Аннычах.

— Тойза, Аннычах, я ухожу. Спасибо за все!

— Иди, иди, — отозвалась Тойза.

— Спасибо! Спасибо! От всей души!

— Ничего нам от тебя не надо.

Аннычах промолчала. Она продолжала сидеть у столика все с тем же выражением, с каким оставил ее Конгаров.

Он раскинул свою палатку за ближайшими курганами: если ему нельзя оставаться под крышей у Кучендаевых, то и уходить далеко от них тоже нельзя; пусть Тойза, быть может, и Аннычах решили порвать с ним и думают, что порвали, он-то понимает, что разрыв этот только кажущийся, на самом деле они связаны теперь еще крепче, возможно, на всю жизнь.

Степан Прокофьевич, Домна Борисовна и Орешков начали собираться в Главный стан. С переходом табунов на «дачу» директору, парторгу, зоотехнику, ветеринарным работникам придется постоянно бывать здесь, и всякий раз обременять Кучендаевых ночевками, обедами — не дело. Они решили оборудовать на Белом заезжую, а пока нет ее — возвращаться на ночь домой. На машине от Белого озера до Главного стана всего час пути.

Но Тойза рассуждала по-иному: вечером ехать домой, утром снова сюда — это, значит, гостям не понравилось у нее. О том же, что стеснят кого-то, пусть и не думают. Она распахнула перед гостями комнату, в которой жил Конгаров, где ничто уже не напоминало о нем, кроме табачного запаха, пропитавшего деревянные стены. Скоро выживут и его: все окна были распахнуты настежь.