Но таких косячников немного, большинство же с грешками. Одни вроде петухов: им только бы гулять, а до малых жеребят, до всего прочего нет дела. Другие слишком придирчивы, им все кажется, что кобылицы и жеребята стараются улизнуть; эти держат косяк слишком трудно, провинившихся наказывают не по вине жестоко. Есть, наоборот, распустехи — растеряют половину косяка и не заметят. Есть такие, как Абакан, акушеры. Этот лучше всякого табунщика знает, кому из кобылиц пришло время рожать, новорожденных обязательно принимает сам и потом хранит их наравне с матерью. Ценные жеребцы. Но требуют, как, впрочем, н все другие, умного подхода: когда они заняты своим акушерским делом — не суйся; сунешься — могут убить.

Табунщики спросили, почему Абакан не любит верховых.

— Сами-то вы скоро начнете думать? Надо, надо. Я один за всех устал, — упрекнул их старик и потом объяснил, что Абакан три года гулял в табуне и знал только верховых табунщиков. А табунщик, даже самый добрый, делает коню кое-какие неприятности: он таврит его, арканит, не дает полной воли, иной раз приходится огреть кнутом. И совсем другое знакомство было у Абакана с пешими: он попал к ним, когда перевели его в конюшню, а там кормили, поили, чистили, чесали, угощали сахаром.

Вообще косячные жеребцы относятся подозрительней и враждебней к постороннему коню, чем к человеку. Если косячник не допускает верхового, угрожает ему, надо тут же спешиться и коня в сторону. Редки случаи, чтобы косячник тронул пешего.

Уезжая, Урсанах сказал:

— Если я не сделал промашку, Абакан скоро перейдет к другой кобылице. — И еще напомнил: — Станет акушерить — не мешайте!

И верно, побродив немного с Вьюгой, Абакан перешел к Комете.

Починить в степи лохмотья, в каких оставил ее Абакан, было нечем, и Аннычах поехала домой. Чтобы не тревожить понапрасну мать и не показаться Конгарову чумичкой и оборванкой — сейчас она была поистине такой, — девушка сперва заехала на Белое, выкупалась, платье немного подзашила, а верхнюю одежду, изорванную больше, взяла под мышку.

— Дома? — удивился и обрадовался Конгаров, увидев идущую с озера Аннычах, поставил ведра — он шел за водой к ручью. — Дома… Уже выкупалась! И не покажется. И Тойза молчит. Как понимать это? — И начал шутливо упрекать, потряхивая ее холодную после купанья руку. — Заговор, явный заговор! А я тут жду, скучаю. Все глаза проглядел в степь: где Аннычах, почему не едет? И давно приехала? Только что… тогда извини, беру свои слова назад.

— Вот и верь гостям, — в свою очередь упрекнула она Конгарова, отнимая руку. — Вот и верь. Ни одному слову нельзя.

Тут он спохватился, какую допустил оплошность, и начал убеждать, что назад берет не все слова, только сказалось так, а на самом деле не раз вспоминал ее и в степь поглядывал.

— Как лепешки? — вдруг спросила Аннычах. — Съели?

— О чем вспомнила!

— И после этого говорить: скучал, ждал… Кто поверит! А я приехала есть лепешки. Как теперь будем?

— Испечем новые. Мука уже готова. Мы с Тойзой так и договорились: увидим — едет Аннычах, и сразу за лепешки. Я с той поры не отвожу глаз, все тебя выглядываю, а Тойза ходит с засученными рукавами.

— И муку везде с собой носит, — добавила Аннычах.

Продолжая шутить и безобидно — для игры — придираться друг к другу, они шумно вошли в дом. Конгаров сразу же начал хлопотать перед Тойзой, нельзя ли повторить лепешки для Аннычах: она не верит, что ее ждали, что мука давно намолота и даже просеяна.

— Останется до полудня — сделаю, — согласилась Тойза и спросила дочку, зачем она приехала еще, кроме лепешек.

Аннычах развернула свой изорванный табунщицкий наряд и рассказала про потасовку с Абаканом. Потом одежду раскинули на столе и начали разглядывать.

— Легче новую сшить, — Тойза вздохнула и сердито воззрилась на дочь. — А ты бы его по зубам! — она имела в виду жеребца.

— А ты раньше бы научила. Где мне самой догадаться! — отшутилась Аннычах и пошла в свою комнатку переодеться.

Тем временем Конгаров принес воды, а Тойза — кадушку с мукой и опарницу.

Поставив тесто, Тойза опять стала рассматривать одежду дочери: все пуговицы вырваны, на рукавах и на полах висят клочья, разрывы идут вкривь и вкось. Старуха приходила в отчаянье. Единственным утешением было, что Абакан потрепал и то, не любимое старухой платье. Больше Аннычах не наденет его.

— Оставь. Я сделаю сама, — сказала девушка, видя, что у матери опускаются руки.

— А кто носить потом будет? — насмешливо спросила мать. — Корми-ка гостя, прибирай дом и не суйся ко мне.

Аннычах отступилась: мать, конечно, сделает лучше; выросшая в бедности, в обносках, которые переходили к ней от старших, она была великой мастерицей сажать латки, зашивать дыры.

Во время завтрака Аннычах продолжала рассказывать новости: в Главном стане началось большое строительство; реку Биже перегораживают бревнами, камнями, а рядом с нею копают новую реку, которая пойдет на поля, на луга; скоро для коней будет вдоволь овса и сена. Потом спросила, что нового дома.

— У меня, слава богу, ничего. — С годами Тойза все больше начинала любить спокойное, неприметное течение жизни, которое придает ей вид неизменности, прочности, ясности.

У Конгарова кое-что было — он нашел две «писаницы». Если Тойзе и Аннычах интересно посмотреть их, он может показать, они недалеко.

Старуха отказалась: она сегодня до вечера — швея. Аннычах же быстро сделала самую необходимую уборку и вышла вместе с Конгаровым, когда он отправился на работу.

При дороге, уходящей одним концом на юг, в сторону Саянских гор, за которыми раскинулась Тува и дальше Монголия, Китай, Тибет, а другим концом уходящей в просторы сибирских, уральских и волжских степей, стоит высокий плоский камень. Он, как другие, не охраняет покой мертвецов: под ним нет кургана. Нет про него ни рассказов, ни легенд, поставлен неизвестно когда, неведомо кем. Иногда только всадник, прискакавший на Белое, привяжет к нему коня, либо отдыхающий путник прислонится усталой спиной, либо табунный конь почешет бока. Одна сторона камня покрыта замысловатыми бороздками, точно прошелся червь. Эти бороздки оказались буквами древнего, забытого письма, известного теперь только немногим ученым, а вся «писаница» — напутствием, заветом проходящему мимо:

На обрывистом каменном берегу озера другая «писаница» изображала группу юрт — вид древнего поселка.

Бродили по холмам, по курганам, осматривали обрывистые каменные склоны и курганные плиты. Конгаров рассказывал о хакасских «писаницах». Их много. Это целая каменная книга, летопись, такая же обширная, как страна. Она писалась, вернее сказать, высекалась многие века, над ней работали сотни, может быть, тысячи людей. Художники врубили в ее каменные страницы всевозможные картины природы, мирной жизни и войны. На склоне горы Пичикты Таг — Писаная гора — высечено до двухсот изображений: воины с луками в руках, олени с ветвистыми рогами, скачущие горные козы, кони, верблюды, лисица с пушистым хвостом, разнообразные виды охоты и войны. Изображения сгруппированы в два полотна; можно думать, что это не случайное соседство «писаниц», а единая картина либо поэма, только не прочитанная, не понятая.

На курганной плите Пугалы Тас — камень с быками — изображена картина древнего грабительского набега, каких Хакассия испытала множество со стороны своих соседей-кочевников: крупные быки, угоняемые грабителями, испуганные кони, сбросившие своих седоков, пленник, которого тащат за волосы.

В более позднее время, когда у хакасов появилась письменность, наряду с рисунками начали вырубать поучения мудрецов, вождей, законодателей: