— Вот, друже, на кого занесли вы руку… — Застреха сделал остановку, надулся, напыжился, потом договорил по складам, произнося каждый слог, как восклицание: — На трест! На об-ком! На Мо-скву!

Он ожидал, что Степан Прокофьевич задумается, еще лучше — если испугается, но получилось совсем обратное: тот засмеялся.

— Спасибо за веселую сказочку, теперь я хочу повеселить вас.

— Послушаем… — Застреха снисходительно кивнул.

— У меня простенькая: на обком, на трест, на Москву никто не замахивался. Был в одном конном заводе один директор — дядя ваших лет. Больше всего не любил он беспокойство. И чтобы поменьше тревожили, он прикидывался младенцем-ползунком и планы составлял такие же, на ползунков. Завод в стороне. Начальство заглядывало редко. И никому в голову не приходило, что директор фальшивит, обманывает и обком и Москву. Его даже повысили. А на завод приехал новый директор — чудак какой-то. Он, к примеру, считал, что лучше не ползать, а ходить. Заглянул он в планы, которые остались от прежнего директора: «Ой, мама! Как быть мне? Сорок лет ходил, а по плану надо ползать». А человек был упрямый: «Не хочу на карачках, когда могу на ногах!» — И пошел. Узнал об этом прежний директор, который стал уже трестовским работником, прискакал в завод наводить порядки. «Как смеешь ходить? Ты нарушаешь план, фундамент нашего хозяйства. Ты посягаешь на обком, на Москву. План — это неприкосновенно», — шумит он. А другой уперся: «Буду ходить. Это и для дела, и для меня лучше. За это и обком и Москва только похвалят. Планы есть разные. Трусы, лентяи, невежды и прямые вредители тоже ставят на своих делах „план“. Вот тут-то, в плане, и надо копаться прежде всего. Сверху „план“, а в середку, может быть, напихан „хлам“».

Степан Прокофьевич умолк, встал и прошелся, точно проверяя, не утратил ли эту способность.

— Одними сказочками все-таки мы не обойдемся. — Застреха достал из портфеля проект и смету оросительных сооружений на Биже; в них, что ни страница, была закладка с замечаниями Рубцевича и самого Застрехи.

Степан Прокофьевич пригласил к разговору Мишу Кокова. Почти до утра шел спор и не кончился; его оборвали, убедившись, что не столкуются.

Вышли на постройку. Осмотр начали с пруда. Больше сотни землекопов углубляли и расширяли котловину, назначенную для затопления. Лишнюю землю отвозили на плотину, у которой уже был готов свайный остов, похожий на огромную оскаленную челюсть с редкими длинными зубами-бревнами. На перевозке работали автомобили, тракторы, кони.

Строительство показалось Застрехе бестолковой суетней, где все очень стараются: копают, нагружают, отвозят, ссыпают, трамбуют, но для чего — неизвестно. Это впечатление создавалось и оттого, что многое было начато и ничто еще не закончено — все делалось сразу, и от пестроты людского коллектива и перевозочных средств. Люди всех возрастов — от школьников, которые в тот день вышли на субботник, до сгорбленных стариков, работавших в «Залоге». Среди обычных перевозочных средств — автомобилей, грабарок, бричек, дрожек с поставленными на них ящиками, были невиданные, оригинальные изобретения: могучий гусеничный трактор, таскавший за собой большую платформу, поставленную на катки из бревен вместо колес, землевозный экипаж на колесах от самолета.

От плотины Степан Прокофьевич и Застреха прошли вдоль всей трассы магистрального канала. Здесь работа была однообразней — выбрасывали из русла канала на борта землю, и только, — и потому казалась стройней.

— Ну как, и сегодня не верите? — спросил Степан Прокофьевич.

— Все-таки лучше отложить эту затею. Сначала досеять, а потом строить — верно и спокойно. Зачем играть с неизвестным?

— Я уверен и спокоен. Если вы сомневаетесь — смотрите, считайте, убеждайтесь на любой манер, как хотите!

Вернулись к плотине. Степан Прокофьевич сбросил китель и взялся за лопату: утром он не успел отработать свою «Залогу».

— А вы, товарищ Застреха, не желаете подмогнуть нам? — сказал коновозчик Хихибалка, подъехавший в тот момент с пустой грабаркой.

— Надо, надо. Следует, — поддержали его голоса из «Залоги», — у нас такой устав. Даже чужие люди, к примеру почтальон, никогда не пройдут мимо не покопавши.

А Хихибалка, не дожидаясь согласия, уже подавал Застрехе лопату и балагурил:

— Аккуратненькая, светленькая — такой лопаточкой только мед черпать. Вызываю вас на соревнование. И вас, Степан Прокофьевич. Армия, слушай мою команду! — Он мигом распределил землекопов так, что на долю Степана Прокофьевича, Застрехи и свою оставил по целой пустой грабарке. — Начинаем!

Отказаться — значило стать потехой. Цель у Хихибалки была явная — вышутить его, и Застреха решил поспорить. Но и досталось же ему! Он никогда не копал как следует, лопат через десяток его уже прошиб пот, еще немного — и заболело в пояснице, а самое скверное — на руках вздулись, лопнули и засаднили мозоли. Понатужившись изо всех сил, Застреха нагрузил грабарку одновременно со своими соперниками и победоносно воскликнул:

— Ну, кто кого умаял?

— Посмотрим. Соревнование не кончено, — отозвался Хихибалка.

— До каких же оно пор?

— До «залоги».

— Ну, нет. Мне некогда. Я не за тем приехал.

— А у нас устав — отработать «залогу». Иначе не в счет, иначе — дезертирство. А вы думали: прыг-скок, наклевал одну грабарку — и на доску Почета? Дезертирство.

— Считайте как угодно. — Застреха начал поспешно надевать пальто.

— Так и посчитаем. Мы народ без спуску. Ау, товарищ начальник, проиграли. — Хихибалка закатился смехом. — Извините, смешинка в рот залетела.

Застреха взял у Кокова сведения, что и сколько сделано на строительстве, ушел в заезжую и занялся подсчетом. Решить дело оказалось не так-то просто. Заявить, что проект и смета сделаны плохо, что строительство обречено на провал, как это казалось ему, рискованно. Не будучи строителем, Застреха не мог судить об этом, а поскольку их делали работники Опытной станции и они же руководят строительством, можно предполагать обратное — тут все правильно и надежно. Но и взять Лутонина под свою защиту — тоже риск. Он нарушил план, не подчинился приказу Рубцевича, да если вдобавок к этому провалит стройку и сев, — вот тогда и отвечай за него!

Долиной Биже, неподалеку от строительной площадки, шли табуны, перегоняемые с зимних пастбищ на весенние. При конях по этому случаю были обе смены табунщиков: одна несла дежурство, другая ехала свободно. Равняясь со строительной площадкой, свободные табунщики расспрашивали, что делают тут, — многие, работая далеко в степи, еще не слыхали о строительстве, — разглядывали плотину, русло канала, живо придумали новое состязание — прыгать через канал на коне. Некоторые брались копать, перетаскивать камни, бревна, нагружать и разгружать машины. Насытив любопытство, испробовав силу, показав ловкость, табунщики возвращались к табунам, чтобы отпустить на стройку своих товарищей.

В большинстве табунщики были ловкие, сильные, закаленные, не знающие устали молодые люди. Глядя на них, секретарь комсомольской организации, шофер Тохпан Кызласов, думал: «Сюда бы их, вот пошло бы дело! Если „Залога“ из конторских служащих, инвалидов и стариков дает выработку хорошей бригады, то „Залога“ из табунщиков даст еще больше. Кроме табунщиков, есть гуртоправы, чабаны, такие же крепкие, неустанные люди. Они работают в две смены. Куда девать молодому, здоровому человеку двенадцать свободных часов в сутки?»

Тохпан сам был табунщиком и знал, как тратится это время. Поспишь на степном воздухе четыре-пять часов — и свеж, как горный ключ. Готовка еды, ремонт одежды, сбруи отнимают часа три. Остальное идет на охоту, песни, игры, болтовню. Одна беда — эти люди работают далеко; пока скачут в Главный стан и обратно, свободного времени не останется. Если бы поближе, какую бы замечательную собрал он «Залогу»! Каждый день еще человек сто работали бы по два часа.