— Как убедить вас? Напишем договор.

— Само собой. А кроме того, зарубите себе на самом больном месте: станцию можно обмануть, а землю, природу не обманешь. И не прикажешь им. Они признают только один приказ — правильный, научно поставленный труд. Можете заказывать, что вам требуется от нас.

Уложен последний тюк. Степан Прокофьевич ушел со своими поливальщиками к Ивану Титычу устраивать их на курсы, Тохпан — в контору оформлять документы на вывоз саженцев, все остальные решили посмотреть сад.

Яблони, вишни, сливы, груши стояли в густом белом и розоватом цвету, потопившем зелень листьев. Перекопанная темная земля под ними была усыпана опавшими лепестками, как первой, тонкой, сквозной порошей. По цветам деловито ползали пчелы. На некоторых деревьях их было так много, что белый цвет имел буровато-пчелиный оттенок. Весь воздух над садом гудел по-пчелиному. Яблони были двух видов: одни обычной — штамбовой — формы, другие — стелющиеся — вроде кустов смородины, без главного ствола. Эту форму придавали самым нежным сортам, которые не переносили хакасских морозов. На зиму их прижимали к земле и прикапывали.

Иртэн взяла одну ветвь, пошатала ее из стороны в сторону — сделала ей гимнастику, — после чего пригнула, и ветвь без особого упрямства легла на землю.

— Вот так. А сверху присыпать. Весной убрать землю, и дерево поднимется.

Аннычах в первый раз видела сад. Все приводило ее в изумление и восторг: медленный, нехотя падающий дождь осыпающихся лепестков, их ласковое прохладное касание, тонкие ажурные рисунки цветов, которые не повторить даже такой искусной вышивальщице, какой была Аннычах, запахи, для которых нет слов, шум воздушной пчелиной дороги между садом и пасекой.

В саду делали расчистку каналов. При обильной воде по ним буйно разрослись всякие травы и цветы: желтые лютики, чистяк, ветреница, одуванчики, глухая крапива, красно-фиолетовый мышиный горошек и медуница, синеватая плющевидная будра, лиловые хохлатки, ярко-оранжевые саранки. Их сперва выкашивали — будет сено, потом корни выбрасывали лопатами.

— Зачем же с корнем? — пожалела цветы Аннычах. — Больше не отрастут?

На это Анна Васильевна сказала:

— Того и добиваемся. Замучили они нас. Только выдерем, а там, глядишь, с водой приплыли новые семена, по каналам опять цветы. Из каналов лезут в сад, на поля. Эта красота — наш злейший враг.

— Значит, можно рвать?

— Да хоть все.

Девушки набрали по большому снопу. Весь обратный путь на завод они плели из цветов венки, ожерелья, браслеты, а подъезжая к Главному стану, надели их.

— Машина остановилась у плотины. Девушек обступили строители.

— Где вы это?.. Оголили, наверно, всю степь.

— В степи — ни цветочка. Были на Опытной станции.

И пошло: станция, станция… Вода. Лес. Яблони. Цветы.

Взволновался весь поселок.

— А еще поедут? — приставали к Тохпану. — Возьми меня!

— И меня!

Сообразительный Тохпан в каждый новый рейс начал брать и новых людей.

Вернулся Степан Прокофьевич. С его приездом разговоры, вызванные станцией, еще больше оживились.

— У нас так же будет?

— Скорей бы! Истосковались все.

— Вот что надо бы давно делать… А мы — бежать, бежать отсюда.

— Обидно, не додумались раньше.

— Теперь бы наш завод гремел. Эх, сколько упустили!

— А мы вдогонку. Да поживей! И наверстаем, — подбадривал Лутонин.

Иртэн ехала вдоль магистрального канала верхом на маленьком пегом коньке. Этот Пегашка в ее представлении был вечным: она еще не ходила в школу, едва только начинала осознавать окружающее — он уже бегал под седлом; и вот окончила школу, и скоро техникум окончит, а с конем никакой перемены: та же пестрая телячья шкура, та же покойная рысь, за которую он был любимцем у стариков, по-прежнему нет устали.

Девушка никогда не видывала на Пегашке молодых наездников, его с первых же дней, как надели седло, закрепили за стариками. Это обстоятельство в глазах молодых быстро бросило на отличного верхового коня тень старческой неполноценности, и, когда, случалось, предлагали его молодым, они принимали это как оскорбление.

Сначала Иртэн дали полуобученного коня. Она доехала на нем только от конюшни до конторы. Там увидел Орешков, как отплясывает неук, вызвал дежурного конюха и зашумел:

— Подумал бы, кому даешь этого дурака? Табунщику, цирковому наезднику? Ей некогда возиться с поводьями. Седлай другого!

— Было бы кого. Всех смирных угнали на работу.

— Пегашка дома?

Иртэн поддалась установившемуся у молодых взгляду: ездить на Пегашке смешно, унизительно, и сказала:

— Не надо менять, управлюсь и с неуком.

— И профукаешь посевную. Седлайте!

В таком деле спорить с начальником конной части завода не принято.

Кое-кто позубоскалил:

— Куда путь держишь, бабушка Иртэн? Где же кони, почему заседлали тебе корову?

Но эти уколы были пустяком по сравнению с теми удобствами, какие давал Пегашка. Храбро, не ведя ухом, он подвозил свою хозяйку вплотную к работающим машинам; когда она спешивалась, следовал за ней без повода, как сосунок за маткой; оставленный у конторы, на дороге, терпеливо ожидал ее часами; в седле на нем было покойно, как на стуле: можно писать, закусывать, даже вздремнуть.

Вдоль канала сажали лес. Сажальщики работали по двое: один выкапывал ямку, другой опускал саженец корнями в ведро с земляной жижей и ставил на место, затем первый заваливал ямку, а второй обминал землю, прижимая ее к корням саженца.

Впереди всех шла такая неравная — на первый взгляд — пара, как Сурмес и Смеляков. У них оказалось самое хорошее слияние способностей, каких требует эта работа: у Сурмес — сила копать и копать без устали, у Смелякова — ребячья поворотливость подавать без задержки саженцы, что обычно тормозит дело. После каждого десятка паренек громогласно объявлял число посаженных деревьев и спрашивал:

— У кого больше — сознавайся!

— А ты, если хочешь удержать первенство, поменьше болтай! — посоветовала ему Иртэн. — На разговор тоже уходит сила.

— У меня на все хватит, — расхрабрился парнишка. — Хочешь, посадим еще тысячу.

Тут рассудительная Сурмес заметила ему:

— Сперва поглядим, как пойдешь ты домой после первой тысячи.

Лесная полоса вытянулась уже на половину километра и быстро подвигалась дальше. По примеру рабочей молодежи ученики взялись посадить несколько тысяч деревьев.

И другие работы — проба семян, планировка полей, огородов, поделка огородного инвентаря — шли хорошо.

От магистрального канала Иртэн свернула на поле. Там, помахивая треугольной саженкой, Окунчиков делал обмер огородного участка.

— Много еще осталось, Илья Петрович? — спросила она.

— Не много и не мало, середка на половинке.

— Кончайте скорей. Хорошо бы сегодня. А завтра на Опытную.

— На Опытную, зачем?

— Скоро сеять будем. В поливном хозяйстве это делается совсем по-другому. Я хочу вам, как бригадиру, устроить маленькую практику на Опытной.

— Нет уж, благодарствую. Я как-нибудь так обойдусь, без практики.

— Без практики и получится как-нибудь.

— А вы на что?

— Дела всем хватит: поливное хозяйство сложное. Вам надо обязательно посмотреть и поучиться.

— Постыдились бы толкать старого человека в грязи валандаться, чтобы потом ордена вам зарабатывал, — вдруг сказал Окунчиков с непонятным для девушки раздражением и пошел дальше обмерять землю.

Иртэн было так неприятно, так обидно, что у нее брызнули слезы.

В котловине, которую отвели под пруд, стояла группа курганов. Их решили раскопать. По этому случаю вызвали в Главный стан Конгарова.

К месту раскопок собралось много народу. Конгаров рассказывал:

— Хакассия с ее разнообразными природными богатствами — большими рыбными реками и озерами; с тайгой, населенной всяким зверьем; с просторными степными пастбищами; с горами, где есть золото, медь, железо, олово, — издавна манила человека. Пятнадцать — двадцать тысяч лет назад здесь уже были люди. Они не знали еще ни скотоводства, ни земледелия, ни обработки металлов, ни письменности; жили охотой и собиранием съедобных трав, ягод, кореньев; орудия у них были из камня и кости.