— Поняли? Дальше орудуйте сами! Я пошла. Нужна буду — ищите в саду.

— А где? — спросила Иртэн.

— Вот этого, голубушка, не знаю. У меня тут полста гектаров, и по всем, как челнок, сную. Найдете: вас много.

— Анна Васильевна, разрешите мне с вами! — сказал Степан Прокофьевич.

Направились в питомник. Группа девушек с протяжной песней, в лад однообразному ритму работы, выкапывала сеянцы. Их переносили в древесную школу, где выращивались саженцы.

— У меня вся бригада девья, — говорила Анна Васильевна. — Подобралась сама собой, я тут не старалась, а хорошо вышло: яблоньки, девушки, песенки — одно к одному. Хорошо, — и обветренное лицо ее стало светлей. Потом, извинившись за вмешательство в чужие планы, она посоветовала Лутонину заложить свой питомник: если он думает разводить сад и облесить всю пахотную площадь, каналы, пруды, озера, ему потребуется много саженцев, покупать их не хозяйственно — свои обойдутся дешевле.

Степан Прокофьевич начал звать Анну Васильевну к себе на завод, чтобы там, на местности, спланировать и питомник, и сад, и другие лесонасаждения.

— Сам я… — он махнул рукой, как на пропащего человека. — Кроме благих намерений, за душой ничего. Агрономом у меня ученица, к тому же полевод.

— Подумаем.

Озабоченная чем-то, Анна Васильевна свернула в другую часть сада, к дежурке. Там на скамеечке у наружной стены дежурки сидела девушка-учетчица. Увидев бригадиршу, она быстро вскочила: «Иду-иду», — и пошла.

Анна Васильевна села на скамью и начала что-то записывать. Записывая, говорила:

— Если не ошибаюсь, товарищ Ленин завещал нам про учет. Иной раз слышишь: «Ну, развели писанину». А я так люблю: учетчик не расстается с бумажкой; обед ли, конец ли дня — он должен обогнать нас и на доске каждому цифру выставить. Мы подходим к доске, а там уже все известно. Это — великое дело, от этого такой трудовой пожар идет. Один говорит: «Я столько-то сделал», другой: «Я — больше». Нас в бригаде двадцать человек, иной раз меньше, а в саду полста гектаров — и обрабатываем.

Степан Прокофьевич удивился, Анна Васильевна сказала, что и сама дивится.

— Управляемся, и не трудно. С песнями. А все — учет. Наладили его, и отпали сами собой всякие приказы, наряды, собрания, уговоры-выговоры.

Заговорили снова о лесном питомнике. Анна Васильевна с жаром начала планировать: она отвела бы под питомник самый первый гектар орошенной площади. На станции есть большие излишки черенков. Если не разберут их — придется выбрасывать. Обиднейшее дело: теперь этими черенками один раз истопить печку, и то плохо — черенки живые, больше начадят, чем нагреют, — а через пяток лет выросли бы из них смородиновый сад и тополевая роща.

— Вот он к кому пришвартовался. Ну и соседушка! — громогласно и весело сказал, подходя, Анатолий Семенович. — Мне говорят: приехал и куда-то нырнул… Всю станцию обыскали. Нет нигде.

— Я в первую очередь к вам, но вас не было, — начал уверять Лутонин.

— Не было — верно. А вы и рады. — Анатолий Семенович поздоровался крепко за руку, познакомил со своим спутником, невысоким, плотным, черноволосым человеком — почвоведом станции, потом сел рядом с Анной Васильевной и спросил: — К чему присватывается соседушка?

— Присватывается? — удивилась она.

— А вы не знали? О-о, это такой сват! Если подсел…

— Береги карманы, — досказал Лутонин.

Все засмеялись.

— Да, присватывается, — Анна Васильевна с шутливым кокетством поправила свой рабочий платок землистого цвета и подобрала под скамью ноги в нескладных кирзовых сапогах.

— К чему же?

— Ко мне. Я же вдовая.

— Ох, не видать ему этой вдовушки! — Дробин поднял свою палицу. — Переманивать Анну Васильевну… За это долой голову.

Пошутив и посмеявшись еще немного, перешли к деловому разговору.

— Помочь вам заложить питомник, сад, дать черенков… Почему все от нас да от нас? — Дробин пристукнул палицей. — Не пора ли и с вас?

— Все, что могу, — поспешно согласился Лутонин. — Вы пока не делали заявки. А набиваться при моих богатствах нечем: холмы да овраги…

— Найдем, найдем. — Дробин встал. — Не будем задерживать Васильевну. И у нас — дело. Прошу, Степан Прокофьевич, с нами.

Поматывая головой в даль широкой прямой дорога, рассекавшей сад, — в проем была видна степь, а за нею горы, — Дробин рассуждал:

— Не вечно будут они такими. Скоро и там закипит жизнь. Васильевна права насчет питомника. Тут большой прицел — перспективное планирование. За дальних не буду говорить: не знаю, а мы и соседи наши — колхозы, совхозы — увязли в текучке. Делаем, что схватит нас за горло. Делаем наспех, кое-как. Вот запахали степи, а леса посадить не подумали. И ветер опустошил уже десятки тысяч гектаров полей.

Возьмем другое: в области быстро растет промышленность, строятся города, заводы, шахты, им требуются парки, скверы, дома отдыха. Надо бы уже высадить миллионы деревьев, а у нас и питомника еще нет. Тот, что на станции, — капля в море. Такая же история с огородами и садами. Больше на картошке отводят душу.

Подумайте, Степан Прокофьевич, об этом. Тут золотое дно. Заведите питомник, сад, огород и не только для своего корыта, а с замахом — да пошире и подальше. — Анатолий Семенович вытянул руки и обнял впереди себя воздух. — На будущее… Через три года посыплются вам и рубли и спасибо миллионами. Поверьте, не ошибетесь. Я не хочу хвалиться своей зоркостью. Но потому, что мы — работники Опытной станции — поставлены пытать будущее, мы видим несколько дальше, чем многие другие. Не ошибетесь!

Анатолий Семенович взял Лутонина под руку, сочувственно склонился к нему и спросил:

— Как у вас с Рубцевичем?

— Попугал он меня: и сниму, и под суд отдам, а теперь затих. Может быть, перед новой грозой. Я рассчитываю на худшее и рвусь изо всех сил, хочу провернуть до грозы побольше: орошение, лесопосадки… Обидно, если не успею. Но думаю, что обгоню Рубцевича.

— Правильно. Торопитесь! — одобрил Анатолий Семенович и стал рассказывать про такие же столкновения из своей практики. — Был один работничек, тоже не из маленьких. Перевели его в Хакассию из какого-то закоулка и назначили распоряжаться водой. Этот начал с того, что Опытной станции на полтора месяца закрыл шлюзы: «Мы хлеб делаем, а там ягодками занимаются. И воду им… Чего захотели! Нет, нас не проведешь: мы в прокурорах работали и не такие штучки раскусывали». Я как-то на собрании потребовал, чтобы прекратили дикие поливы. А этот деятель: «В чем дело? Почему? Чепуха! Надо лить; дикими-передикими, а лить, и баста!» На воде и уехал. Вся вода, какую вылили при нем, прошла без толку. Спасибо, что хоть его смыла. Когда выгнали, долго ходил он без дела: никому не нужен. — Анатолий Семенович опять склонился к Лутонину: — Авось и Рубцевича так же смоет. Только спешите, обводняйтесь!

Вышли за край сада, на поля. Почвовед остановился перед соломенной циновкой, лежавшей зачем-то среди вспаханного загона, и сказал:

— Здесь мы изучаем влагоемкость и водопроницаемость почвы.

Он откинул циновку. Под ней была деревянная рамка, ограждающая квадратный метр земли. В рамке стояла вода.

— Здесь очень разнообразный почвенный покров. На нашей станции шестнадцать разных почв, по всей Хакассии — десятки. Каждая почва имеет свою влагоемкость и водопроницаемость. Это необходимо учитывать при поливе. Недолив снизит урожай, перелив заболотит пашню и может совсем загубить посевы.

Он взял с опытного квадрата немного земли для лабораторного исследования и пошел к другому квадрату.

— Значит, и мне надо заниматься такой штукой? — спросил Степан Прокофьевич. — Как хотите судите, Анатолий Семенович, но я опять буду присватываться. Куда я без вас?

— А мы готовы сотрудничать с вами. Я думал о таком содружестве.

— Тогда по рукам! — Лутонин протянул руку.

Дробин пожал ее и предупредил:

— Но при одном условии: не дурить, слушаться. Когда в глаза твердят: «Будьте покойны», а за спиной вытворяют неведомо что и потом сваливают на станцию — она-де насоветовала, — это нам уже очертело.