…Машина катила по берегу Биже. Чебодаев уезжал из конного дальше. Несколько перегнувшись через борт, он внимательно и задумчиво оглядывал речонку: и вот такая каплюшка, где повсюду виден донный песок, может орошать пятьсот гектаров… А в районе десяток таких, есть и покрупней.

Чебодаев был местным уроженцем, неплохо знал реки своего района, теперь мысленно сравнивал их с Биже и думал: «Надо посмотреть еще раз. Не откладывая изучить, какие у них оросительные силенки. И в дело их, все в дело!»

Вместо однообразных степных котловин, сменявших одна другую, воображение Чебодаева рисовало голубые пруды, пшеничные, овсяные, картофельные и всякие другие поля, цветущие сады.

К раскольным базам начали подходить маточные табуны. Затем пригнали трех прирученных кобылиц из рабочего состава; их пасли в стороне, не давая присоединиться к табунам.

Урсанах, встречавший табуны, дал знать Степану Прокофьевичу и Домне Борисовне, что все готово, ждут только их. Степан Прокофьевич выехал на буром жеребце Кондоре, которого выбрал по совету Орешкова для верховой езды. Зоотехник подметил в коне и всаднике общие черты: оба сильны, мускулисты, с твердой поступью, и был очень доволен, что соединил их.

По дороге к Степану Прокофьевичу пристал Застреха. Он был большой конелюб, особенно любил коней в те моменты, когда они вовсю выкладывали свою дикую, неукротимую силу. Против домика Домны Борисовны всадники остановились. Она махнула им рукой и крикнула:

— Поезжайте! Я пешком.

За время работы на конном заводе она научилась верховой езде, но не любила ее. Трудно было подниматься в седло, во время езды уставала сильно спина, ноги, а больше всего не нравилось, что нельзя спокойно, обстоятельно поговорить с человеком: верховые кони не любят ждать — дергают поводья, переступают.

— И пешком можете с нами, мы не собираемся вскачь, — отозвался Степан Прокофьевич.

Она вышла, взялась за стремя его седла. У нее была привычка, разговаривая, брать собеседника за руку, за плечо.

— Пошли-поехали, — сказала она, отворачиваясь от пыльного вихря. — Опять задуло. А ночью установилась такая тишь. Весной здесь самые неожиданные переходы — ночью заморозки, днем тридцать градусов тепла, среди полного затишья вдруг ураган. Весна вроде осени. Осень, наоборот, тихая, теплая, ясная, зеленая — вроде весны.

— Тоже бывают прелести, — вставил Застреха. — В прошлом году весь ноябрь пылил такой ветрище… Сплюнешь — летит шматок грязи.

— Ноябрь — уже зима. Зиме полагается быть немножко неуютной.

— Если бы немножко… — пробурчал Застреха.

— А в общем, очень неуютно? — спросил Лутонин Домну Борисовну.

Она никогда не подводила такого итога и отвечала не спеша:

— Здесь много солнца. Все дни в году с солнцем.

— Так-таки ни одного пасмурного дня? — спросил недоверчиво Лутонин.

— Редко, чтобы весь день было пасмурно. Хоть ненадолго, а все равно прояснится. Здесь хорошее небо, высокое-высокое. — Она посмотрела вверх. — Глядишь в него и сам будто становишься выше. — Опять налетел порыв ветра; чтобы побороть его, Домне Борисовне пришлось крепче ухватиться за стремя. — Здесь во всем такая сила. Начнет припекать, задувать, морозить — только держись. Начнет расти, цвести — что ни день, все неузнаваемо. Потом этот простор… никакому великану не будет тесно, — и заключила: — Я вжилась, мне нравится.

У первого база их встретил Орешков в своем редко сменяемом белесом пыльнике. Затем подъехал Урсанах, сказал:

— Мы начинаем, — и взмахнул шапкой. — Осторожно, не горячись! — крикнул он табунщикам.

Табунные кобылицы, хотя и считались не дикими зверями, а домашними животными, имели имена, родословную, были записаны в разных книгах, гуляли с жеребцами благородной крови и в себе носили немало этих кровей, но жили тем древним порядком, какой установился у лошадей до вмешательства человека: рождались и всю жизнь проводили под открытым небом, не зная ни стойла, ни узды. Нрав у них был опасный, звериный. Предупреждая табунщиков, Урсанах думал еще и о другом: многие из кобылиц жеребы, и пугать и гонять их вредно.

Два табунщика с разных сторон не спеша начали подбираться к кобылице, пасшейся с краю табуна. Занятая едой, она не сразу заметила их, а заметив, вздернула голову, храпнула и кинулась в табун. Но табунщик корпусом своей лошади загородил ей дорогу. Она хотела обойти его и натолкнулась на другого табунщика. Кобылица вставала на дыбы, кружилась, ржала, храпела, цокала зубами, но ее все-таки оттеснили к мирно пасшимся рабочим кобылицам. В их компании она постепенно успокоилась.

За первой кобылицей тем же способом выделили из табуна другую, третью, четвертую. Кони обычно неохотно расстаются с табуном. Особенно много задала хлопот сплошь вороная, без единой отметины, как спелая ягода черемухи, красавица-трехлетка Заметная. Конский молодняк — будь жеребчики, будь кобылки — чаще всего держится по двое. Дружки рядом пасутся, вместе играют, чешут друг друга. Хорошо, когда эта дружба совпадает с планами людей. Но у Заметной не совпала. Сама стройная, крутобокая, огненно быстрая, с легкой головой на гибкой лебединой шее, подругу она выбрала неповоротливую, грузную, с короткой шеей и большой головой. Их решили разъединить: Заметную сдать в косяк к Фениксу, чтобы закрепить в потомстве ее достоинства, а подругу — к жеребцу другого экстерьера, чтобы исправить в потомстве ее недостатки.

Когда к ней подобрались табунщики, Заметная прянула от подруги, но услышала ее голос и кинулась обратно, ударив грудью и оттолкнув мешавшего ей табунщицкого коня; потом, как ни отпугивали Заметную и криком и кнутами, она все тесней жалась к подруге. От их перебежек, от криков табунщиков все кони пришли в волнение.

К Урсанаху подскакал красный, потный, уже замотавшийся молодой табунщик Боргояков и сказал, сильно кривя лицо — оно было все в шрамах, — обнажая стальные зубы и картавя:

— Надо плюнуть на них. Оставить под конец. — У него был тот резон, что когда весь табун поделят на косяки и загонят в базы, на просторе легче разлучить упрямых подруг.

— Плюнь… Она тебе потом так плюнет — и казенные зубы выставит! — резко сказал Урсанах. Он твердо держался правила: если конь бунтует, надо немедленно усмирить его, выбить дурь, пусть знает, что нельзя бороться с человеком; не выбьешь — конь осмелеет, может пустить в ход копыта и зубы. — Готовь аркан! — приказал он Боргоякову.

— Которую ловить? — спросил табунщик.

— Заметную.

Для сортировки было безразлично которую, но для воспитания следовало наказать заводилу.

Когда Боргояков отъехал, Лутонин спросил Урсанаха, кто изуродовал парня.

— Поцеловал дикий конь копытом. — Старик покрутил головой. — Страшное было дело: все зубы вон, лицо набок, мамку позвать не может. Целое лето вылежал в больнице.

Подружек выгнали из табуна на простор. Боргояков приготовил аркан. Завидев эту страшную штуку, памятную им с того времени, когда их таврили — сперва чуть не задушили, потом мучили каленым железом, — кобылицы позабыли о дружбе и прянули в разные стороны. Спасение всегда представлялось им в гуще лошадей, и одна кинулась в табун, а другая, Заметная, в косяк, чего и добивались от нее. Арканить не пришлось.

— А… каналья. Вот ты чего не любишь! — крикнул ей Боргояков.

Из косяка, когда его подобрали весь, рабочих кобылиц вывели, а остальных загнали в баз. Кони, желая вернуться к табуну, ходили цепочкой вдоль изгороди, отыскивая выход. Урсанах, зайдя осторожно в баз и стараясь не спугнуть кобылиц, — тогда они собьются в кучу, где ничего не заметишь, — внимательно осматривал, нет ли у них хромоты, ушибов.

Орешков рассказывал Лутонину про косяк: число голов, кровность, чем руководились, подбирая их в одну семью, какого ждут потомства. Слушая, Лутонин приглядывался к кобылицам, которые все ходили и ходили вдоль изгороди; когда Орешков умолк, он заметил ему: