— Кто сказал? — спросил Степан Прокофьевич.

— Старушонка какая-то.

— И что же ты?

— А что ответил бы ты?

— Сразу и не найдешься.

— То-то. А мне еще трудней, я ведь не знаю, поглянулся ты или не поглянулся. Меня зло взяло. «Не муж, говорю, не поглянулся, а ему не глянется, что разводят всякие сплетни. И если они будут продолжаться, он, конечно, уйдет». Опять будешь ругаться?

— Не буду. Правильно ответила.

И долго еще разговаривали они, как должна вести себя жена директора, но никакого общего рецепта, на все случаи жизни, не нашли.

Надвигался вечер. Стало тише. Ветер уже не поднимал пыль с дорог, с пашен, а поднятая раньше постепенно улеглась, и перед закатом ярко, лучисто засияло солнце.

— По-твоему, все плохо. А солнце-то какое… — И Степан Прокофьевич начал открывать окна, глядевшие в сторону заката.

— Солнце… да, оно везде хорошее.

Самой безопасной для себя Застреха счел позицию равнодушного наблюдателя-регистратора: особо не обвинять Лутонина и не брать под защиту, не удерживать и никуда не толкать. На следующий день он решил уехать. Но перед отъездом все-таки спросил, намерен ли Степан Прокофьевич вернуться к утвержденному плану.

— Это все равно, что воскрешать мертвого. От вашего плана остались рожки да ножки. Скоро и того не будет. У меня уже язык устал мусолить: не на-мерен! — вспылил Степан Прокофьевич.

— И не надо мусолить. Либо «да», либо «нет», и только. — Застреха покачал ладонями, как чашками весов, в том смысле, что для него и «да» и «нет» совершенно одинаковы, и благодушно, по-приятельски затараторил: — Уже всё, всё. Наше дело законстатировать — и конец. Можете отдыхать. Я отплываю. Прошу не сердиться, что попортил вам немножко кровь. Такая служба.

…Доклад Рубцевичу Застреха сделал в том же духе констатирования, старательно избегая каких-либо оценок, выводов, предложений: Лутонин по-прежнему отказывается выполнять утвержденный план сева, кроме того, пустил под выпаса большую часть сенокосов, девчонку-недоучку назначил агрономом, многих работников из конторы, складов, конной части снял с прямого дела и поставил копать землю.

— А построил что-нибудь? — спросил Рубцевич.

— Пока ничего. Пока только развел грязь.

— Как же быть с ним?

— Прокатитесь, посмотрите сами. Говоря откровенно, я запутался в этом тумане.

Разные бывают заботы: одни — груз, давят человека, убивают прежде времени, а другие — крылья, несут его, радуют, молодят. Для Степана Прокофьевича его заботы были крыльями: чем больше скапливалось их, тем неустанней, деятельней становился он и, не дожидаясь, когда отпадут одни, шел навстречу другим. Была возведена только треть плотины, не докопан и сух еще пруд, а Степан Прокофьевич уже думал о заселении его птицей, рыбой, о том, чтобы не пропускать воду сквозь шлюзы вхолостую, а заставить и там поработать. Если покрутит турбину или жернова, ее не убудет. Думая сам, он постоянно внушал своим сотрудникам:

— Думайте! Смелей думайте! Все думайте! Такое: пускай, мол, думает один директор — вон из головы, вон! Вы здесь — главное, вы — силовая станция, а директор — вроде рубильника. Деталь, правда, серьезная, но без станции, сама по себе, — бросовая штука.

И подобно тому, как пущенный с горы маленький снежный шарик превращается по дороге в большой ком, первый скромный замысел оросить немного пашен и лугов начал быстро вырастать в план коренной переделки природных угодий и всего хозяйства конного завода. К Степану Прокофьевичу то и дело приходили с какой-нибудь повой думкой. Орешков советовал посадить лес по берегам озер. При воде он пойдет ходко, и скоро получатся на время зимних буранов надежные затишки для табунов, которые скитаются теперь без укрытия. Тракторист Хрунов задался целью подать воду в Главный стан, обойденный оросительным каналом.

Многим руководителям учреждений и предприятий свойственно смешивать власть и ум. Некоторые из них глубочайше убеждены, что они — самые умные в коллективе, с которым работают: потому-то и доверили им руководство, — другие, вроде Рубцевича, идут еще дальше — умными считают только себя.

У Степана Прокофьевича на этот счет был другой, скромный взгляд: «Не один я умный». И как только Застреха покинул конный завод, Лутонин вызвал своих ближайших сотрудников.

— Туча промчалась, — он махнул рукой на окно, которое глядело в сторону города. — Совсем или вернется — не знаю. Будем ожидать худшего: вернется, нам дана только передышка. Потолкуем, как использовать ее. Что у нас первоочередное, неотложное?

Такие собеседования — без повестки, председателя, протокола и порой без принятия каких-либо решений, единственно ради обмена мыслями — Степан Прокофьевич устраивал часто. Кроме того, делал специальные выезды в степную глубинку, чтобы «поднабраться ума» — как говорил он — и от тех, кто редко бывал в Главном стане.

— Ну, выкладывайте, чем богаты! — попросил Степан Прокофьевич собравшихся.

Иртэн советовала выделить бригаду поливальщиков и отправить ее на Опытную станцию учиться поливному делу. Она подала Степану Прокофьевичу список охотников в эту бригаду. Он просмотрел его и передал Софье Александровне:

— В приказ.

Потом девушка опять заговорила о посадке лесов. Уходит драгоценное время. Через две-три недели будет поздно. Тохпан добавил, что молодежь берется посадить уже пятьдесят тысяч корней без отрыва от основной работы. Надо только выделить одну машину для перевозки саженцев и подготовить гектаров шесть пашни.

— Тогда всей душой приветствую каждое дерево, — сказал Степан Прокофьевич.

Домна Борисовна беспокоилась о строительстве на Камышовке. Скот уже поедал сенокосы, а взамен на Камышовке еще ни разу не копнули лопатой, не было и строительного материала.

Выслушав всех, Степан Прокофьевич подытожил:

— Я поеду добывать лес и цемент для Камышовки. Тохпан отвезет на Опытную поливальщиков, оттуда привезет саженцы. Хрунов подготовит пашню. Вам, Павел Мироныч, придется покомандовать тут за меня.

— День-два проживем и так, — пробурчал Орешков, не умевший и не любивший распоряжаться.

— У меня другое правило, армейское: не оставлять людей без командира. Прошу! — Степан Прокофьевич встал, подхватил Орешкова под руку и церемонно подвел к директорскому креслу.

Тот, усевшись, сделал глубокомысленное, недоступное лицо, только в глазах остался озорной прищур. Кругом поднялся веселый шум.

— Вот это директор. Владыка. Монумент!

— Значит, гожусь? — прошепелявил Орешков, изображая руками, будто оглаживает пышную раздвоенную думскую бороду. — Прощайтесь, Степан Прокофьевич, с креслицем!

В тот же день могучий гусеничный трактор с пятикорпусным плугом начал пахоту под лесные полосы.

«Газик», увезший в город Застреху, еще не вернулся. Степан Прокофьевич решил не дожидаться его, а перехватить на дороге, и выехал с Тохпаном. Он сел в кузов с поливальщиками. Там легче дышалось, было дальше видно, и путь на людях казался короче. Кроме поливальщиков, ехали Иртэн, Аннычах, Олько Чудогашев, Сурмес, Смеляков и еще несколько человек, свободных на тот день. При машине для ускорения перевозок были два прицепа: саженцы — груз легкий.

Едва взобравшись на машину, девушки начали пробовать свои голоса и выехали с песнями. Сначала пели хоровые — русские, хакасские, украинские. Живя рядом, учась в одной школе, работая в общих бригадах, молодежь быстро перенимала друг у друга песни, пляски, игры.

Потом, когда все хоровое, что знали, перепели, Аннычах встала перед Олько, подбоченилась и, посверкивая насмешливо глазами, запела:

Олько: