— Особо никуда.

«Мороз-воевода дозором обходит владенья свои», — продекламировал Орешков.

— Вроде того. А вы?

— В степь. Пастбищный план вот так… — Орешков сделал руками движение, каким перетасовывают карты. — Теперь хочу прикинуть, как это будет выглядеть на местности. Вот тороплюсь, пока Застреха не громыхнул чем-нибудь. У вас ко мне никаких дел?

— Если готов новый пастбищный план, соберите сегодня же табунщиков, чабанов, гуртоправов. Я хочу поговорить с ними.

— К вечеру будут. — Орешков прощально взмахнул шляпой с помятыми, обвислыми краями. — Мы поехали.

Едучи на конях, он всегда говорил «мы».

Гортанная медлительная песня лилась по котловине:

Олько ехал вдоль гряды зеленых травянистых холмов с голыми черными макушками, которая издали похожа на огромного коня и называется «Каменной гривой». Впереди, жадно хватая утреннюю росистую траву, брел косяк кобылиц и косячный вожак, гнедой жеребец Буян с черной гривой, с черным ремнем через всю спину и с черным же, широким и длинным, до бабок, хвостом.

Олько и Буян старались держать косяк поплотней, а кобылицы в поисках травы старались, наоборот, разбрестись. Косяк непрерывно то сужался, то раздвигался. В этих переливах видеть его сразу весь трудно, и табунщик наблюдал с одной стороны, а Буян — с другой. Разделение труда произошло само по себе, но так удачно, что и по сговору не сделаешь лучше.

Буян во многом был отличным косячником: знал всех своих кобылиц и держал крепко, ни за что не упустит, знал выпасы, водопои, мог один пригнать и угнать косяк, с правильной нежностью и строгостью любил жеребят, но терпеть не мог табунщиков, часто делал наперекор им и плохо понимал порядок, необходимый в тот момент, когда матки рожали. В общем, Олько не мог похвалиться, что у него с косячником полный лад, но и жаловаться особенно тоже не мог: косячник, который бы делал все правильно, и правильно не по-конски, а по-людски, который бы работал с табунщиком так согласно, как левая рука с правой, — большая редкость.

И теперь, когда они сходились, осматривая косяк каждый со своей стороны, Олько дружески выговаривал и внушал Буяну:

— Всегда делай так, заодно. Видишь, как хорошо получается — тебе бегать, а мне ездить вдвое меньше. Скоро я буду принимать у Хариты жеребенка. Туда не лезь! Ходи с косяком. Там мы одни управимся. Хор-рошего тебе сынка приведем.

Для коня такие увещания были новы: работать с Олько он только начинал, а прежний табунщик не верил в силу слова и признавал один кнут. Буян подозрительно взглядывал на Олько, затем делал быстрый опасливый поворот и уходил, не дослушав.

Но табунщик не терял надежды, что со временем они договорятся. При новой встрече с жеребцом внушение продолжалось:

— Если мы оба займемся Харитой, подумай сам, какой удобный случай для волков. Лучшего не дождешься. Пока мы возимся с одним маленьким жеребенком, волки могут зарезать взрослую кобылицу. Это не расчет. Подумай сам. Голова-то вон у тебя какая. Не совсем же она безмозглая. Если мы допустим урон, знаешь, что будет? Знаешь, что скажет Кучендаев? «Буяна из косяка бичом! Буяна в денник! Буяна на замок!»

Услышав свое имя, конь настороженно приостановился.

— А… не нравится? Не хочешь? Тогда не дури.

Светло-рыжая Харита упрямо держалась в стороне от косяка, за все утро не хватнула ни разу травы, порой начинала копытить. Она носила первого жеребенка, и, как будет вести себя, когда придет срок рожать, угадать трудно. Некоторые из кобылиц рожают прямо в косяке, другие выбирают уединенное местечко. Есть кобылицы с капризом — к примеру, Малышка уходит на маленький необитаемый островок среди озера Джирим; где бы ни пасся косяк, обязательно — туда, и как ни держи, все равно уйдет и, пока не сделает своего дела, на островок никого не пустит.

Что-то заметив вдали, Буян начал тревожно двигать ушами. Олько последовал глазами за подозрительным взглядом коня. Прямо степью бежала знакомая пара, на которой ездил Павел Мироныч Орешков. Тарантас дребезжал и названивал по бездорожью за целую колонну машин. Буян испугался этого шума и погнал косяк к холмам. Олько поехал навстречу Орешкову.

Встретившись, остановились. Павел Мироныч, не выходя из тарантаса, спросил, сколько в косяке маток, все ли здоровы. В косяке было всё, как надо.

— А ты, у тебя… все ладно? Всем доволен?

Жизнь табунщика, конечно, не праздник: то целый день, то всю ночь трясешься в седле. Кругом только ветер да небо. Летом донимает немилосердно горячее солнце, осенью хлещут дожди, зимой секут бураны, леденят морозы. Косячные жеребцы, завидев один другого, вихрем мчатся в драку. Не велик овод, но когда их туча, они доводят коней до бешенства. Где кони, там и волки. Табунщик всегда начеку, как взведенный курок. А что может переменить тут зоотехник, даже директор? Ничего. Есть у Олько еще одна беда — ему не с кем поговорить, только два-три часа в день он видит человека, своего напарника, а все остальное время один. Но и здесь ничего не может сделать зоотехник! Приходится Олько самому справляться со своими бедами. Вот сейчас он поет; надоест петь — поговорит с лошадьми. Что они не могут говорить — не так уж важно: свое-то он все равно выскажет. Потом, глядишь, налетит какая-нибудь глупая птица, и Олько убьет ее.

— Всем доволен, — ответил табунщик.

— Вот и хорошо, — по озабоченному лицу Орешкова порхнула добрая улыбка. — Так и надо. В полдень сдай косяк своему напарнику и приезжай в Главный стан, на собрание.

Тарантас загремел дальше, а табунщик поскакал догонять косяк, в самом деле вполне довольный своим положением: под ним быстрый неутомимый конь, удобное красивое седло; недавно он получил новую спецовку: кожаные сапоги с подковками, брезентовые штаны, куртку, шляпу — все непромокаемое, все неизносимой крепости. За плечами у него двустволка, у пояса — охотничий нож, в руках — бич из сыромятной кожи, у седла — аркан из конского волоса, в кармане — табак-самосад и можжевеловая трубка с ободком желтой меди. И вдруг: «Чем недоволен?» Смешно!

Харита начала поглядывать на Каменную гриву, Буян — на Хариту, Олько — на Буяна. Вот косяк подошел к извилистому глубокому распадку, отделяющему Каменную гриву от другой гряды холмов, и Харита свернула туда. И в тот же миг редкий драгоценный лад между Буяном и Олько нарушился. Не понимая того, что кобылице временно нужно уединение, жеребец громко фыркнул, сердито ударил в землю свинцово-тяжелым копытом: «Вернись!» — а когда Харита даже не оглянулась, кинулся догонять ее. Он бежал, вытянув по-змеиному шею и плотно прижав уши, голова с ощеренными зубами почти касалась земли, крутые бока вздрагивали, густой черный хвост стоял трубой.

Олько пустил своего Вороного за Буяном, обошел его, с глубоким нутряным «хгать!» огрел поперек спины кнутом.

— Ну и дурак! Вожаком третье лето ходишь, время понимать порядки. Сказано тебе: храни косяк!

Взвившись на дыбы, Буян цокнул зубами перед самым носом Олько. Чтобы спасти свой красивый с горбинкой нос, Олько пришлось сильно откачнуться. Но и откачнувшись, он все-таки успел еще раз хлестнуть бунтовщика по шее.

Вороной и Буян стояли друг перед другом шагах в трех: Буян воинственно, гордо, с приоскаленными зубами, вздернув голову; Вороной, трепеща всей кожей, тревожно, быстро озираясь одним глазом на хозяина. Не дрогнув ни бровью, ни ресницами, Олько упорно глядел в злые и, как ему казалось, насмешливые глаза бунтовщика. Буян и не думал отступать, в его нахальном дерзком виде был явный вызов: драться, драться!

Для Олько ничего не оставалось, как принять этот вызов. Он крепко стиснул бич, ударил каблуками Вороного под бока. Вороной подскочил к Буяну. Тот резко попятился, почти сел, но все равно не увернулся и получил два удара бичом. От этого вся его храбрость вылетела вон, он сжался, повернул к Вороному зад и трусливо побежал в косяк, гордый хвост его вяло повис.