Всю зиму опытный домик стоял с открытым подпольем, а как дохнуло теплом, пришел Коровин с плотниками, велел закрыть отдушины, засыпать подполье опилками и вокруг домика насыпать пояс спилок.

— Потолще, потолще! — напоминал он плотникам. — Пусть спит наша грозная матушка.

Смысл всех этих затей открылся летом. Дома, которые строились и оберегались по-обычному, по-привычному, повторили в точности все то, что проделал Авдонин барак: в подполье — грязное болото, южная стена на целый венец ушла в землю, печи дымят, двери не лезут в косяки. В опытном же домике все было как надо. Мерзлота и не почувствовала, что в домике живут, топят печи, на раскаленных плитах шипят блины, котлеты. Толстый многослойный пол крепко держал тепло, не выпуская из домика в подполье; опилки и закрытые отдушины охраняли подполье от солнца, и в нем все лето стоял холод, накопленный зимою.

Столбы и домики многому научили строителей Игарки.

Чтобы уберечь строение от колебаний верхнего, тающего слоя грунта, фундамент строения надо закладывать в вечную мерзлоту и намертво связывать с нею. Мерзлоту под строением надо всячески охранять от комнатного и наружного тепла, подполье делать холодное, зимой держать открытым и закрывать на лето. Топки, котлы, локомобили в производственных зданиях ставить как можно выше от земли. Отработанный пар и воду отводить как можно дальше от здания. И тогда мерзлота станет для строителя другом, будет служить, как гранит.

Разговоры и шутки насчет того, что Коровин с Коневым рехнулись — «столбняк», — а Борденков зря переводит лес, смолкли. Мастер Кулагин, живший в опытном домике, вызывал у всех зависть.

— И с чего такая честь человеку? — судачили у колодца. — Буржуй ведь, старый подрядчик.

— Его из-за печки посадили туда. Печка-то тоже пробная, вроде домика, вот и сидит, считает трещины.

— Мы лучше сосчитали бы, он убавить может. Какой ему резон все-то считать?

Василий перелистывал синодик, жирным красным карандашом ставил по полям птички и ворчал:

— Да, так… Хм… Что же делать с ним? Надо кончать. Надо.

— С кем это? — спросила Мариша.

— Да тут в одном мосте прошлогодний снег залежался. Сам никак не желает убираться. Ну, мы его лопатой! — Захлопнул синодик и потянулся к фуражке.

— Скоро ужинать будем, — напомнила Мариша.

— До ужина управлюсь. Швырну разок лопатой — и обратно.

Василий снял телефонную трубку, сказал в нее:

— Товарищ Тиховоинов? Вы можете сейчас прийти в контору? Очень хорошо. Я жду, — и ушел.

В конторе Василий сказал Тиховоинову:

— Давайте погуляем. Мы наше дело можем решить и на ходу. На ходу даже лучше.

Вышли на Портовую улицу.

— Я слушаю вас, — сказал Тиховоинов.

— Это вы строили? — Василий показал на домишко с перекошенными окнами.

— Я.

— Хорошо. Можно идти дальше. А это? — показал на изуродованный барак.

— Я.

— А это?

— Борденков.

— Но по вашему проекту?

Тиховоинов остановился и сказал раздраженно:

— Чего вы хотите от меня? Я не мальчишка, чтобы вот так, носом…

Василий поднял руку:

— Шш… Дайте сказать. Хочу я на ваши домики, — кто-то уже высказал эту идею, — прибить фанерки с надписью: «Строил Тиховоинов».

— Это хулиганство. Я… Я… — Тиховоинов не знал, какими словами выразить свое возмущение.

— Я не закончил, не перебивайте! — резко сказал Василий. — А как назвать то, что вы настряпали? Да, вспомнил, идею о фанерках «Строил Тиховоинов» высказал Конев. Разумная идея. У нас теперь главный инженер — Коровин. И всяк думает, что Коровин наворочал этих уродов, что это он испакостил город. Каково ему — посудите сами! Вот я и хочу восстановить истину.

— А я больше не хочу оставаться здесь ни дня, ни часа. — Тиховоинов выхватил из кармана блокнот, черкнул в нем что-то, оторвал лист и подал Василию. — Сию же минуту резолюцию.

— Не требуется. — Василий вернул бумажку. — Идите в контору. Там печатается приказ о вашем увольнении. Наверно, готов уже.

— А мотивы, какие мотивы?

— Ваши домики, бараки, клеветнические акты и заявления. Вы удовлетворены?

Тиховоинов не ответил. Василий приподнял фуражку: до свиданья! — и сказал:

— Пароход на юг отчаливает завтра в двенадцать. Не проспите!

Три телеги чемоданов, корзин, лакированных коробок, мешков и свертков увезли Тиховоиновы на пристань. Тут были и мануфактура, и обувь, и мука, и сахар, и прочее, и прочее, одних только неразрезанных носовых платков с голубыми и красными аэропланчиками по углам — сто сорок четыре штуки. Около телег с одной стороны шла Анна Павловна, с другой — должен был идти Тиховоинов, но ему было неловко за такое обилие добра, и он шел по тротуару с таким видом, будто не имеет никакого отношения к телегам.

Провожая Николая Ивановича в Игарку, сын надеялся, что он вернется, как говорил Борденков, либо в первую же осень, в крайнем случае — через год. Год давно прошел, сын в каждом письме убеждал отца вернуться домой, а Коровин и не заикался о возвращении. В свою очередь, он тянул сына в Игарку, хотя бы на неделю, повидаться, расписывал ему летнее незакатное солнце, Енисей, какие там удобные пароходы; не дожидаясь согласия, послал на дорогу денег.

Иван Николаевич подумал-подумал и отпустил жену с дочуркой; у него, как всегда летом, была самая горячая работа. Жене наказал все обстоятельней узнать и, если в Игарке плохо, вывезти упрямого старика.

Агния Михайловна нашла, что Коровин сильно постарел и ослаб.

— Это твое воображение, — сказал Коровин.

— А тросточка, тросточка? Прямая улика.

— Никакая не улика. Это — музей, чудо, а не тросточка. — Николай Иванович начал перечислять достоинства своей тросточки. — Она пряма, как стрелка, обойди весь игарский лес, другую такую прямую не найдешь. У нее прелестная рогатая головка, точь-в-точь как голова оленя. Тросточке — сто тринадцать лет жизни. Не сруби ее Коровин, она прожила бы еще столько же. Кроме того, она отлично служит: уж какая нескладная была осень, — днем дожди, ночью заморозки, на мостовых скользко, как на ледяной горке, — а Николай Иванович не просидел дома ни одного лишнего часу, ежедневно ходил на заводы, на стройку, ходил, как при солнце. — Ну как можно оставить такую, держать где-нибудь в темном углу? — Коровин помахал тросточкой. — Ее надо обязательно носить и показывать всем. И ты бы пошла с такой. Только, извините, я никому не отдам эту прелесть.

— А мне, дедушка Николя? — сказала внучка Аленка.

— Тебе одной. — Он протянул тросточку. — Носи и знай: лучше этой нету.

Но девочка и дня не проходила с чудесной тросточкой, вернула дедушке.

— Ну ее! Смеются, говорят — я старая. — Аленка убежала к Коневу в Мерзлотный музей, там были вещи гораздо интересней тросточки: целая груда кружков, мамонтовый зуб-бивень, ростом в два раза выше Аленки, чучела разных птиц, сушеные живые цветы, много книжек с картинками.

Агния Михайловна присмотрелась, как живет и работает Коровин, и решила, что работает слишком много, а живет плохо, и сказала:

— Мы ведь за вами, мы без вас не уедем.

Николай Иванович отложил работу, — он правил какой-то чертеж, и вместе с креслом повернулся к снохе. Она перебирала его белье; ей казалось, что оно и плохо выстирано и плохо выглажено.

— Мы не оставим вас. Я нагляделась, я убедилась… Молодого в гроб вогнать можно, не то что старого. С мерзлотой — к вам, с заводами — к вам, с домами — к вам.

— А к кому же? На то и сижу здесь.

— Со всякой мелочью к вам. Видят, безропотный человек, все везет, и валят, валят.

— Ты перебарщиваешь. — Коровин поморщился. — Я не прочь поговорить, только без преувеличений.

— Преувеличить трудно. — Агния Михайловна порылась в стопке белья, выбрала одну из рубашек, развернула. — Полюбуйтесь! Это, по-вашему, белье? Все в потеках, пуговицы оборваны, расколоты. А комната… — Она провела пальцем по книжной полке, по непокрытой тумбочке, по груде папок на столе. — Пыль, везде пыль. Что только делает эта ваша уборщица, деньги получать ходит?