— Ну, а ты бы что сделал?

Но Вакуйта не нашел наказания, равного преступлению: чтобы расплатиться только с ним, за жену и за сына, Ландуру надо было дважды умереть.

В лесу сразу же все разбрелись. Яртагин и Наташа убежали к озерам стрелять уток; Мариша ушла искать рябину. По-настоящему хороша рябина только поздней осенью, прихваченная заморозками. Василий, не торопясь, переходил от полянки к полянке и выбирал, где остановиться на ночлег.

Из кустов поминутно выпархивали куропатки; они были до того жирны, что не могли летать, как следует; взлетев, тотчас же начинали падать; стрелять таких было неинтересно — и Василий проходил мимо. Он набрел на ручей, около него нашел сухую полянку и начал запасать дрова на ночь. Валежнику было много: тут, может быть, от сотворения мира никто не разводил костра! — и ему захотелось повторить свое детство, развести такой костер, чтобы со стороны приняли за пожар. В детстве он любил это. Тогда поднимал дым зелеными сучьями, валил их на огонь — здесь он попробовал мох. Получилось не хуже, дым почернел, стал гуще и пошел столбом. Мариша подумала, что дым — какой-то сигнал, и прибежала, оставив необобранную рябину.

— Ты что? Меня звал?

— Никого не звал.

— А это, костер?

— Играю. В свое время не доиграл. Вот доигрываю.

— А я рябину бросила. Теперь не найти.

— Не жалей! Я тебя поцелую за нее.

— Разошелся. — Она повернула к нему смеющееся лицо.

Ребята пришли, когда уже озвездилось все небо. Одна сумка у них была набита дичью, другая — кедровыми шишками.

— Ну, кормите нас! — сказала Наташа. — Кто поварил, папа, мама?

— Было бы из чего поварить! — Василий решил поиграть с ребятами, сказал, что сам ничего не убил, понадеялся на них, а потом ждал-ждал, да и подумал, что они, должно быть, наелись у Вакуйты, если не торопятся приносить дичь, и съел с Маришей весь хлеб.

— И крошки не оставили? — спросила Наташа, едва сдерживая слезы.

— Что на вас на двоих, крошка… — Василий начал ворошить в костре. — Разделишь — ни вам, ни нам. Вам придется слезками пообедать, — разгреб уголья, золу, выкатил толстую куцую головню. — Ну, охотники, давайте нож! Ваше счастье, удержали слезки, а то не дал бы.

Ковырнул головню ножом; с головни, как с каравая-неудаки, соскочила корка — и вылупился жареный гусь.

— Видали?

— Я знаю, я делал, — сказал Яртагин.

— А ты, дочка-охотница, учись! Захочешь жаркого, а варить не в чем, возьми пичужку, выпотроши, щипать не надо, обмажь глиной и — в костер.

Было тихо, морозно и очень лунно, казалось, что прочно и постоянно существует именно этот зеленовато-желтый лунный свет, а деревья, кусты — всего только тени, набежавшие временно, утром они уйдут и останется один свет. Уморившиеся ребята крепко спали. Василий с Маришей бродили по полянке, под ногами мирно хрупал подмерзший мох, совсем так, как хрупают сено усталые засыпающие лошади.

Марише вспомнились сенокосы у Большого порога, когда вот так же, несмотря на усталость, жалко было каждый проспанный час, по ночам охватывало настойчивое желание взяться с кем-нибудь за руки и бродить — бродить до рассвета. Она спросила, что вспоминается Василию.

— Разве обязательно вспоминать что-нибудь?

— Кто как. Я вот редко когда не вспоминаю.

— Если уж вспоминать, я вспомнил бы сегодня такое, чего не было: как приезжала ты ко мне на фронт. У нас — ночной привал. Костры гаснут, лошади хрупают лениво-лениво, бойцы уснули. Мы с тобой одни бродим.

Осенью у Николая Ивановича Коровина сошлось сразу множество дел. На первом лесопильном заводе ремонт, на другом устанавливали оборудование, Борденков строил опытный домик, Конев заложил несколько новых шахт и буровых скважин для наблюдения за вечной мерзлотой. Коровин мотался по городу, а погода была неуютная, — то моросили упрямые многодневные дожди, то валил мокрый снег; деревянные мостовые стали скользкими, их будто намылили, — и Николай Иванович завел тросточку с острым железным наконечником.

Опытный домик строился по соседству с Мерзлотной станцией, где за лето получилась новая — Экспортная улица. Строился он совсем по-иному, так в Игарке еще ни строили. Под маленький одноэтажный домик фундамент заглубили на полтора метра. Полы настелили толстые, многослойные: снизу ряд горбылей — черный пол, на них слой толя, потом насыпали сухого песку, на песок — опилок, поверх всего уложили ровные струганые доски — белый пол. И совсем уже навыворот сделали подполье; вместо того чтобы утеплить, оставили без завалин и прорубили в него широкие отдушины. Печь сложили на деревянном срубе.

Домик постоянно привлекал любопытных.

— Кому такие полы громоздите? Слонов держать? — донимали плотников расспросами и насмешками.

— Тепло хранить.

— А завалины позабыли и отдушины прособачили — на тройке можно ездить. Тоже для тепла?

— Это для холода, чтобы барыню-мерзлоту не беспокоить.

— Вас вот, косолапых, следует побеспокоить. Лес только портите.

— Мы что, мы здесь маленькие. Коровину пеняйте!

— Чудит ваш Коровин.

«Коровин чудит, выжил из ума. Коровин сбил с толку Борденкова и Конева. В то время как сотни люду живут в землянках и балаганах, а на носу зима, Коровин занимает плотников ерундой. В опытном домике будет, как в погребе, не жить в нем, а тараканов морозить», — все чаще и громче заговаривали по городу.

Коровин же, построив домик, затеял еще более чудное — снял с постройки артель землекопов и артель плотников, плотникам велел вытесать двадцать столбов разного фасона — круглых, четырехугольных, с зарубками, с крестовинами, затесанных на клин; землекопам вырыть около Мерзлотки двадцать ям разной глубины, от полутора до четырех метров, и расставить столбы по ямам.

По городу пошел новый говор и смех: «Коровин совсем рехнулся, у Коровина — столбняк».

Конев каждый день нивелировал столбы, опытный домик, второй лесопильный завод, дом, где жил Авдоня, и еще несколько домов, строенных по проектам Тиховоинова. До половины ноября все стояло так, как было поставлено, потом мелко зарытые столбы начали подниматься. Поднимались они почти незаметно, долями сантиметров, но упрямо.

— Правильно, отлично. Как по-писаному, — неизменно приговаривал Коровин, просматривая дневник наблюдений. Он ждал этого. Он рассуждал так: осенью, с наступлением холодов, талый, деятельный слой почвы, сильно насыщенный водой, замерзая, начнет увеличиваться в объеме и подниматься — пучиться, поднимет и все то, что поставлено на нем, — и так будет до тех пор, пока он не промерзнет весь, до вечной мерзлоты.

Такое пучение Николай Иванович наблюдал сам в Забайкалье, читал о нем и у других, кто занимался вечной мерзлотой. Столбы подтверждали, что пучение есть и в Игарке.

Вскоре за столбами начал подниматься дом, в котором жил Авдоня. Обнаружив это, Миша зашел к Авдоне и порадовал его:

— Поздравляю, Авдей Силантьевич! Домик твой растет, скоро двухэтажным станет. Беги-ка за водчонкой, дерябнем на радостях!

— Чао, чао? — встрепенулся Авдоня.

— Дом, говорю, растет. Рогатый снова у тебя.

— Врешь, чай, смеешша?

— При службе я никогда не вру, а сейчас я при службе.

— И чао рогатый все ко мне лезет, перебежал бы в тот, в пробный. Подполье настежь, и высокое, раздольное.

— Оттого и не лезет, холодно.

Авдоня похмыкал, покрутил головой и попросил Конева: «Ты шепни мне, когда уходить надо будет, не доведи до чертовщины», — и затем каждый день спрашивал, что делает рогатый.

— Растет помаленьку, растет, — весело отзывался Миша и начинал утешать: — Но горюй, Авдей Силантьевич, один не останешься.

И как накликал: полезли вверх все дома Тиховоинова. Поднимались они до той поры, пока не промерз весь оттаивающий слой. В прежнем положении осталось только то, что было крепко связано с вечной мерзлотой: лесопильный завод, опытный домик да несколько глубоко врытых столбов.

Весной, оттаивая, почва начала опускаться, повела за собой и дома. Путешествие было невелико, дома поднялись и затем опустились всего сантиметров на десять, но вернулись назад уже не те, в дверях и окнах получились перекосы, на печках трещины. А столбы совсем не вернулись на прежние места: пустоту, образовавшуюся под комлем, залила вода, грязь, — они так и остались приподнятыми.